На прошлой неделе объявили о своём закрытии "МБХ Медиа" и "Открытые медиа". На позапрошлой вынужденно уехал из России глава "Проекта" Роман Баданин. Арестованного год назад за якобы гоизмену журналиста Ивана Сафронова допросили в качестве свидетеля по делу, заведённого на его же собственного адвоката. У шеф-редактора The Insider Романа Доброхотова прошёл обыск. Пришли с обыском и к его родителям. За неделю до этого The Insider признали иностранным агентом. Тогда же иностранными агентами признали пятерых журналистов. Всего за июль 13 журналистов и одно издание признали "иностранными агентами" и одно издание – "Проект" – нежелательной организацией. Несколько сайтов СМИ было заблокировано. Прошли судебные заседания по нескольким открытым против журналистов делам. Появилась информация о том, что на осень власти готовят очередной законопроект, ограничивающий свободу прессы.
Начиная с первого же года правления Путина давление на СМИ в России непрерывно растёт. У самых популярных независимых телеканалов, журналов и газет принудительно сменялись хозяева и редакторы. Ушедшие в знак протеста журналисты открывают другие издания, но им не дают работать, признавая иностранными агентами и нежелательными организациями. Возможность найти себе работу в непрокремлёвском СМИ с каждым годом сужается. У журналистов проходят обыски, их задерживают и открывают на них уголовные дела. Всё больше журналистов эмигрируют - не ради больших гонораров в иностранных изданиях, а просто чтобы остаться на свободе и не подставлять под удар своих близких, на которых теперь тоже оказывают давление.
БОЛЬШЕ ПО ТЕМЕ: Крым.Реалии запустили обновленное новостное приложение6 августа интернет-издание "Холод" призвало журналистов рассказывать в соцсетях свои истории под тэгом #запрещенная_профессия. Десятки откликнулись. Мы публикуем отрывки из их постов.
Ольга Бешлей ("Настоящее время")
У меня много вопросов к себе, и один из них — как я вообще оказалась в журналистике. Меня отговаривала мать («Посмотри на эту корреспондентку в телевизоре! Будешь, как она, стоять на ветру!»). Меня отговаривали преподаватели в университете (мне, правда, казалось, что Ольга Романова шутит, когда говорит, что лучше бы весь наш курс передумал, пока не поздно). Мои редакторы были…скажем так, не очень приветливыми людьми (достаточно неприветливыми, чтобы любой сбежал из профессии сломя голову).
Но снова и снова я делала выбор в пользу журналистики.
Я не могу объяснить, почему. [...]
Я не знаю. Но это был правильный выбор, сделанный по глупости.
Потому что журналистов, которыми я восхищалась, больше нет в газетах и телевизоре. Некоторые из них убиты и больше никогда ничего не напишут, и не снимут никакой материал. Мои друзья и бывшие коллеги остались без работы и фактически живут в ситуации запрета на профессию. Они не знают, что делать, а я не знаю, как им помочь.
Я нахожусь за границей. Идёт третий год моей эмиграции. У меня есть работа по стечению обстоятельств: останься я в России, сейчас мне бы негде было работать.
Каждый день я пишу сюжеты для вечерней программы, в которых рассказываю о закрытии редакций, ярлыках иностранных агентов, бегстве людей из страны. И это в те редкие дни, когда я не рассказываю про пытки в тюрьмах, забитых до смерти женщинах, проваленную вакцинацию и умирающих без кислорода пациентов.
Нет, я не так представляла себе свою будущую работу, когда пошла на отделение журналистики в Высшую школу экономики.
Мелани Бачина (Радио Свобода)
[...]
Мне повезло прийти в профессию, когда она, по сути, только начиналась в нашей стране в середине 90-х. Это было золотое время журналистики и, верилось, что оно теперь будет всегда.
В середине 2000-х еще оставались иллюзии, что Россия большая, всех не зачистят, казалось седалища не хватит всех задавить. Но нет. Хватило.
И вот в 2021 году в профессии и в стране остались считанные единицы журналистов. Сама профессия стала неугодной и просто опасной. Одна из лучших региональных компаний - ТВ-2, где я проработала 15 лет, уничтожена властями. А та, в которой я теперь - признана иностранным агентом.
Эдуард Бурмистров ("МБХ Медиа", "Дождь")
сегодня утром перед летучкой читал новости. по привычке зашел и на сайт МБХ Медиа. первые 30 секунд не мог понять, почему сайт не открывается. закончились деньги на телефоне, подумал я сначала.
МБХ Медиа — издание, где я несколько лет назад научился складывать слова в предложения. издание, которое еще тогда блокировали несколько раз. приходили с обысками к журналистам. разве уже ничего не было понятно? или (брезгливо) МБХ Медиа – это не про журналистику, не про ту самую, а про активизм? или МБХ Медиа (подставьте любое разгромленное медиа) – это где-то там далеко? и, конечно, я тоже наивный: что делали все люди, заставшие ту самую журналистику? и могли ли что-то сделать?
еще бесит, когда спрашивают: вы следующие? готовитесь? какой план? помню, сидел на даче сто лет назад, ночью листал каналы, которые показывала «тарелка» НТВ+. ночь — это вообще лучшее время на телеке. помимо нэшнл джеографик можно смотреть еще хорошее кино, например. случайно наткнулся на дождь. настолько это отличалось от всего и настолько это было вау — возможно, ТА САМАЯ журналистика. насчет плана — какой сейчас вообще может быть план? да просто работать. без пафоса и героизма, пока можно.
Елена Мясникова (РБК, член жюри премии "Редколлегия")
Дефицит острее всего ощущаешь в двух временнЫх точках: когда он исчезает, и ты думаешь: «господи, как же мы без этого жили?!», и когда он возникает. И ты думаешь: «Господи, как же я без этого буду жить?!»
В журналистике я застала и то, и другое. Я помню, как исчезла цензура, как сначала в переходе на Пушкинской начали торговать брошюрками про эзотерику и Камасутру, как Глоба и Кашпировский стали властителями дум, как появился Коммерсант, где сначала на правах рекламы стояли частные объявления о продаже фуры с гречкой или партии спирта Royal, как запустили НТВ. Потом Михаил Федотов с коллегами написали лучший в мире закон о СМИ и медиа встали на ноги.
Они не были идеальными и совершенно объективными (хотя многие старались), но ведь этого и не надо, главное - они были разными. Медиа - как государство: дайте многопартийную систему и возможность выбора, а мы уж как-нибудь сами соберем свою картину мира.
Обратный процесс был похожим: снова экстрасенсы и ретроградный Меркурий, снова визжат и швыряют предметы в телестудиях, Камасутра… нет, ее, впрочем, нету, на этом месте скрепы. И цензура, обыски, желтые звезды журналистам и СМИ, сломанные судьбы, наказание за талант, запрет на профессию. Круг замкнулся.
Господи, как же мы без этого будем жить?!
Евгения Сибирцева (7х7)
Не помню тот день, когда я решила стать журналистом. Помню, что хотелось писать о людях и рассказывать о тех, кто сталкивается с беззаконием. На свое первое место работы - корреспондентом в вологодском выпуске федеральной газеты - я попала случайно, это было почти 16 лет назад. Встретила на улице старую знакомую, которая работала там редактором, спросила, не ищут ли они корреспондентов, и оказалось, что да, ищут. Желающих, видимо, не было - в конце 2005 года зарплата там была 4 тысячи рублей. Я пошла - и пропала. Пропала в этом мире, где ты рассказывал людям о людях и собирал пазлы из фактов и мнений. Пропала настолько, что решила получить журналистское образование. Не помню, как удавалось экономить, чтобы оплачивать второе высшее и ездить на сессии в Петербург, зато помню, как писала диплом о юридическом регулировании СМИ в разных странах и как меня тогда шокировали ограничения в Северной Корее. В тот момент я даже подумать не могла, что в журналистике в России будет то, что мы видим сейчас.
Между тем, какой была работа журналиста 15 лет назад и сейчас - бездонная пропасть. Мне повезло работать с классными людьми, которые уже ушли из журналистики из-за сжимающегося вокруг нее кольца. Основной причиной почти всех моих увольнений из СМИ, в которых я работала, была цензура. Перед выборами главы Вологды в 2008 году газету, в которой я работала, купила городская администрация. После выборов каждый выпуск газеты перед отправлением ее в типографию попадал к замглавы города. В 1990-е мы изучали цензуру в 19 веке на уроках истории в школе, а в 21 веке мы сами стали частью этой истории.
[...]
Как на меня повлияло происходящее? Не буду скрывать, нет смысла - смертельная усталость, ощущение "окончен бой, зачах огонь". И каждый раз комок в горле, когда в последние годы мне писали жители в соцсети, и их сообщения начинались со слов "кроме вас нам не к кому обратиться". Иногда им советовали написать мне сотрудники официальных СМИ, которым "нельзя" было писать на эту тему, или депутаты. Всего 10-15 лет назад эти люди могли обратиться в несколько СМИ в регионе - а теперь мы пришли к этой точке. Мне не хочется называть ее точкой невозврата, иначе получится, что почти 16 лет работы были зря. Я хочу верить, что все было не зря, что когда-нибудь люди, узнававшие правду из наших с коллегами материалов, не смогут больше так жить. Я пишу "не смогут", потому что есть два состояния - не хотеть и не мочь. Не хотят многие. Не могут - единицы. Я не хочу и не могу. В последнее время я вижу в ленте новостей в соцсетях, как некоторые коллеги из СМИ, которым пришлось закрыться из-за новых репрессивных мер, решили сменить профессию. Я поддерживаю их. Если наступит момент, когда, как в песне, "не осталось ничего", я тоже предпочту сменить профессию. Мир большой, я смогу найти, чем заняться, но я точно никогда не перейду на ту сторону, которая позволила превратить нашу страну в то, чем она стала сейчас, сторону, на которой многие называют себя журналистами, но, судя по всему, даже не знают, что это такое - журналистика.
Юнна Врадий (РБК Стиль)
Я решила стать журналистом в 4 года. И примерно все вокруг об этом знали. Поэтому уже в 8-9 друзья постарше во дворе меня подкалывали «А ты точно хочешь? У нас в стране журналистов вообще-то убивают!» (и это было ещё до смерти Листьева). С этой мыслью я и росла. Наверное, она меня и подтолкнула в сторону музыки-глянца-моды-кино-рекламы, подальше от редакций, сотрудников которых находят мёртвыми. Наверное поэтому я так восхищаюсь теми, кого ровно эта же мысль не то, что не испугала, а заставила решительно идти своим путём «поиска правды» (правда наивно звучит сейчас? но вот эти слова они же самые точные) назло всем вот этим душегубам. Наверное ещё и поэтому так болезненно воспринимается все, что сейчас происходит в профессии.
Надежда Исаева ("Новая газета")
В журналистику я пришла достаточно поздно, что называется, с улицы. Нет, когда-то в юности хотела стать журналистом, но мне говорили: «в эту профессию можно попасть только по связям», к тому же нужен был хороший украинский язык. Как не абсурдно сейчас это звучит, но меня, как девочку из Севастополя далёкую от политики, на это вдохновили события крымского консенсуса и военкоры на Донбассе. Мы на полуострове тогда не знали, что из себя представляет Россия. Время было романтическое, было ощущение, что мы можем построить новый прекрасный мир в отдельно взятом городе. И так хотелось приносить пользу обществу. Ах, молодость-молодость, как мы были наивны. Я начала много читать о том, как надо писать тексты: новости, заметки, репортажи, искать любую информацию как работать журналистом. С начала 2015 года я начала искать инфоповоды, посещать разные культурные мероприятия в Севастополе. Пыталась писать репортажи, рассылать их во все городские СМИ, их не брали, тогда начала писать в паблики в ВКонтакте, заводить знакомства в местной политической тусовке. Через несколько месяцев меня начали замечать.
Одно новое, но уже лучшее тогда на полуострове СМИ «Примечания» набирало корреспондентов без опыта в журналистике. Так я попала в прекрасную команду к одному из лучших редакторов в России, которому после присоединения было интересно наблюдать и работать на полуострове. Там меня научили азам профессии. Сначала социалка, потом меня увлекла политика и расследования. Было тяжело, я работала с горящими глазами за маленькие гонорары. И все время училась, читала, общалась с умными людьми, расширяла круг знакомств, не спала ночами дописывая очередной текст. Параллельно писала в несколько СМИ.
Мы зажигали в Севастополе. Занимались настоящей журналистикой: переделы собственности, конфликт законодательной и исполнительной власти в регионе, коррупция, колкие заметки об исполнительной власти региона, репортажи, аналитика. Тем было много, и с каждым месяцем становилось все понятней, что из себя представляет российская действительность -тотальная коррупция, рейдерство, безмерная несправедливость к простым людям и безразличие федерального центра. Многие начинали тосковать по украинскому периоду. Но мы боролись, писали, не боялись поднимать острые темы и иногда даже достигали цели. В 2017 году я стала одним из самых знаменитых журналистов Севастополя, настолько что к концу года по распоряжению губернатора меня лишили аккредитации в местном правительстве. На полуострове это был первый прецедент. Это научило меня быть не привязанной к повестке работать с источниками, базами, искать интересные истории и инфоповоды. В начале 2019 году я стала писать в федеральные СМИ: «Новая Газета», «Коммерсант». В этом же году российская власть вытоптала почти все живое в политической жизни Севастополя. В региональном парламенте зачистили фронду, отобрав у неё большинство, заткнули рты общественникам, сменили губернатора на марионетку Кремля, который по звонку из АП или других важных пацанов готов помогать принять любое решение, которое может и людей без крыши над головой оставить,и уничтожить культурное наследие типа Херсонеса или сделать жизнь севастопольцев невыносимой, например, разрушив выстроенную систему общественного транспорта, если кому-то из своих надо заработать или отжать лакомый кусочек.
В сентябре 2019 года в нашем СМИ случился исход. Нам сообщили, что не будет ни репортажей, ни лонгридов-расследований, а будут одни сплошные новости. Коллектив вместе с главредом покинули издание. Я год собкорила для издания «Ридус» и начала перебираться в Москву. Потому что в Севастополе стала такая тухлая и невыносимая атмосфера среднероссийской провинции, все талантливые и умные люди при первой возможности уезжали, начался прессинг.
Москва меня привлекла потому что здесь был более-менее обширный выбор работы в независимых СМИ. Мне повезло и с марта я начала работать в штате прекрасной «Новой газеты». Но последние полгода меня вгоняет в ступор наша новостная повестка. Ты открываешь новости и там видишь: на кого-то завели уголовное дело, у кого-то провели обыск, кого-то посадили, хорошие медиа пачками признают иноагентами, нежелательными организациями. Независимые медиа, которые власть должна использовать в качестве градусника для измерения температуры в обществе, просто уничтожаются, талантливые журналисты получают волчий билет и многие уезжают из России. Независимая журналистика действительно становится запрещённой профессией. Сдавая очередной текст ты думаешь, а не придут ли к тебе с обыском, а не заведут ли на тебя дело после публикации? Что делать если оставшиеся независимые медиа уничтожат? Потом берёшь себя в лапки и продолжаешь работать. Должна же хоть у кого-то в этой стране быть смелость чтобы писать правду. В «Новой» я сижу в кабинете где когда-то работала Анна Политковская. Каждый раз когда я смотрю на ее портрет, я понимаю, что независимая журналистика - это большая ценность за которую надо бороться. Потому что кто если не мы?
Александра Джорджевич ("Коммерсант", "Новая газета")
Что будет завтра, я не знаю. Мне так не хочется видеть своих коллег за решеткой, слать им приветы в другие страны, читать приказ ФСБ, полностью запрещающий работать лично мне, слышать от друзей «Мы поработаем чуть-чуть так, а дальше, ну что, есть и другие профессии, Саш», мне хочется завидовать чужим текстам и учиться у профессионалов, хочется хвастать перед ними же своей работой, искать вместе темы, передавать друг другу талантливых фрилансеров, работать. Мне хочется жить эту жизнь, которая утекает у меня сквозь пальцы, а я больше не могу ее удержать. Силы на браваду у меня кончились где-то год назад, когда стало понятно, что Ваня в Лефортово будет не неделю и не месяц. А затем с каждым закрытым и угнетенным СМИ воли к борьбе у меня становилось все меньше. Сейчас я просто сижу на берегу и смотрю на море. В буквальном смысле, а может и в переносном.
Вчера я долго думала, стоит ли вообще что-то писать, если сказать нового нечего, а кричать про смерть профессии уже просто странно — в 2019 году было относительно свежо, в 2021 попахивает легким сумасшествием. Но молчать все же не могу. Сделаю вид, что просто пройти мимо флешмоба Холод не смогла, так как это издание моей подруги. Выводов нет, рецептов тоже. Высказалась, как и просили, для истории.
Наташа Зотова ("Новая газета", BBC)
Когда я была в 9 классе, убили Политковскую. Вскоре после этого в почтовый ящик стала приходить «Новая газета». Мама позже говорила, что узнала об убийстве и очень разозлилась: «Хотелось что-нибудь сделать». И она сделала: выписала газету, из которой я, подросток, узнала про марши несогласных и вбросы на выборах - и в которой проработала потом 6 лет. После многолетнего чтения «Новой» у меня не было вариантов, куда идти на практику после 1 курса журфака: я хотела только туда. В «Новой» я узнала, что журналистика иногда предполагает ночевки в лесу и поездки в глухие деревни, что работа может случиться рано утром, поздно ночью, когда угодно, и что все люди бегут от автозака, а журналист, наоборот, должен бежать к нему. Там же я познакомилась с будущим мужем.
Родители считали мое поступление на журфак хорошей идеей, но удивились и напряглись, когда поняли, в чем реально заключается журналистика. Когда я сообщила папе, что еду в лагерь защитников Химкинского леса ночевать и писать репортаж, он возмутился: «Я-то думал, ты будешь сидеть за столом и АНАЛИЗИРОВАТЬ!» Но я была в восторге от этих приключений. Я и сейчас знаю мало удовольствий мощнее, чем командировка в какое-нибудь неизвестное место. Это чувство, когда после дня поисков, уговоров, расспросов, выслушиваний у тебя в голове начинает сам собой складываться текст - ну что может быть лучше.
Потом была Русская служба Бибиси, где командировки стали дороже и интересней, где я ужасно люблю коллег и горжусь быть в одном коллективе. И про которую уже несколько месяцев как думаю: «Интересно, сколько мы ещё протянем».
Мне очень больно смотреть, как этим летом хороших СМИ становится все меньше. И очень обидно за коллег из других СМИ, которые оказываются без работы и с ярлыком иноагента. Но вообще-то лично мне жаловаться не на что. Мне вообще повезло: мое СМИ никогда не закрывали, не меняли собственника так, что стыдно не уволиться, да и сейчас в Бибиси бизнес эз южуал. В целом, мое состояние описывается фразой «Объективно все в порядке, а субъективно я не вывожу».
Хорошо, что мама этого всего уже не застала. Нервничала, как я в Химкинском лесу и на митингах работаю, так хоть не волнуется, что может стать матерью иноагента. Недавно я ездила на дачу, где в моем детстве - в девяностых - мы собирались все вместе: мама с папой, бабушка с дедушкой, тетя (мамина сестра). В этот раз на даче были только мы с тетей. Вечером она, заваривая чай, горько сказала: «Когда ты была маленькая, твоя мама говорила: может, сейчас мы не очень хорошо живем, но зато наши дети будут жить в свободной стране».
Кюлле Писпанен (Радио Свобода, "Дождь", оргкомитет премии "Профессия - журналист")
ну я-то в #запрещенная_профессия настоящий мимокрокодил. приехала в гости в прагу, а тут и радио свобода туда же переехало из мюнхена. так я села к микрофону - лучшая школа, невероятные люди и мульти-профессионалы. вернулась в россиию и пошло-поехало: нтв, 5 канал, радио сити, бизнес фм, коммерсант фм, дождь. что хочу сказать, мне страшно повезло. профессия сама выбрала меня, научила думать и быть свободной. сейчас очень больно. у меня почти не осталось друзей на которых еще не повесили ярлыки иноагента или нежелательного (тфьу слово-то какое мерзотное) многие вынуждены уехать, многие сидят или уже отсидели. весь этот морок так долго, что уже трудно вспомнить что когда-то было иначе. и очень очень жалко детей, которые растут в этой серой хтони, источаемой кремлем.
Последний негритенок поглядел устало,
Он пошел повесился, и никого не стало.
Софья Маневич (Навальный LIVE)
Когда после журфака я поступила в магистратуру факультета свободных искусств (сейчас, впрочем, тоже не очень желательного), мама выдохнула с облегчением: «Ну хоть не будешь, как Политковская».
Политковской я не стала, но вот прошло десять лет, и я стою с микрофоном в центре Хабаровска и спрашиваю протестующих, почему они каждый день выходят на улицу. Представляюсь корреспонденткой «Навальный LIVE». Мама тяжело вздыхает и по привычке делает замечание: «Говоришь хорошо, но что же ты второй раз в кадре в той же кофточке?» Проходит полгода, и вот я ищу новую работу, составляю список медиа своей мечты и каждую пятницу кого-то из него вычеркиваю.
Когда мама спрашивает, с детства ли я мечтала стать журналисткой, вспоминаю: в пять я лет хотела дрессировать тигров. Мама грустно шутит: лучше бы так и сделала, и то безопасней. Пытаюсь вспомнить, когда я захотела говорить людям правду, приходить туда, где вижу несправедливость, и не молчать об этом? Или тогда я просто представляла себя на месте ведущей в красивом костюме? Впрочем, сейчас это уже не важно.
Для меня важно лишь то, что я хочу делать это сейчас. Могла бы я заниматься чем-то другим? Да, и занималась: преподавала языки, работала копирайтером, продюсировала ролики на ютубе, изучала искусство, а когда-то даже была администратором танцевальной школы, чтобы быть ближе к обожаемому балетному станку. Но почему-то все равно пришла к журналистике — возможно, слишком поздно, когда профессия фактически оказалась под запретом.
И мне обидно не только за себя — за то, чего лично меня сейчас пытаются лишить. Мне обидно за огромное количество людей, чья работа теперь — преступление. Мне страшно от мысли, что скоро негде будет прочесть новости. Мне больно от того, что нас ставят перед выбором: ты либо иноагент, либо Маргарита Симоньян.
Какой вывод из этого сделать? Не знаю, не хочется писать пафосных слов о принципах, профессиональной этике и о том, как важно быть честным до конца. Это, наверное, и так очевидно. Я не знаю, как сложатся наши жизни, но хочу верить, что когда-нибудь все изменится, что идея гуманизма окажется сильнее всей этой подлости, что рано или поздно мы сможем писать о чем-то, кроме пыток в колониях, избиений на митингах или нехватки аппаратов ИВЛ, о чем-то, кроме обысков у политактивистов и отсутствия жизненно важных лекарств.
Потому что, если не верить в это, можно сойти с ума. В любом случае, я смогу сказать: «Я хотя бы попытался»
Татьяна Колобакина (DOXA)
Самое забавное, что я пришла во «взрослую» политическую журналистику, когда ее начали давить — во время дела Ивана Голунова. Тогда был мой первый митинг, ведь преследование журналиста за его работу еще кого-то возмущало и люди были готовы драться за тех, кто их защищает и кто дает им всю информацию — полно и правдиво.
Сейчас за нас никто не готов драться. Пока (в пандемию) люди готовы сделать что угодно, лишь бы не заставляли вакцинироваться и носить маски, независимую, честную, справедливую журналистику уничтожают каждую неделю — планомерно и прагматично, потихоньку отрезая все так, чтобы никто не заметил.
Мне 21 год. Я учусь журналистике в ВШЭ и недавно в одно время я получила первую «Редколлегию» и стала свидетельницей по двум уголовным делам против моих коллег из Журнал DOXA — дело, которое буквально возбуждено из-за нашей смелой работы. Потом признали нежелательным потрясающий «Проект», в котором я мечтала работать, когда стану лучше и взрослее. Но я уже знаю, каково жить в ожидании обыска, иноагенства, нежелательности или административок за не понравившиеся кому-то материалы. И я знаю, что даже в этих условиях я должна оставаться в стране и работать — столько, сколько нужно — до момента, пока меня отсюда не выдавят насильно. При этом, мы, журналисты — предпоследний рубеж перед превращением лайтовой автократии в реальную диктатуру.
Я недавно посчитала, сколько осталось независимых и пока относительно свободных медиа. Их осталось девять — даже вместе с «гигантами» вроде «Новой», Эха или Дождя.
Девять.
Из этих девяти в ежедневном риске находятся пять.
Журналистика и правда стала запрещенной и самой опасной профессией. Рассказывать правду, анализировать информацию, писать о политике — все это опасно и незаконно теперь в России.
Раз мы не можем показать это всем, давайте хоть поддержим друг друга. Журналисты и журналистки, присоединяйтесь к флешмобу «Холода» и рассказывайте о своем опыте под хэштегом #запрещенная_профессия. Чтобы помнить, как нас много.
И да, свободу российской журналистике! [Отстаньте] уже от нас.
Фёдор Крашенинников ("Ведомости", Republic)
Вчера все писали о том, как начали заниматься журналистикой. Особенно трогательно было читать истории молодых коллег, которые пришли в эту профессию в последние годы и сразу пошли по судам и тюрьмам.
Моя история проще, смешнее и романтичнее. В детстве я хотел стать писателем, а потом - политиком. В итоге я поступил на Философский факультет (два года учился в Алма-Ате и потом перевелся в Екатеринбург).
И вот уже в Екатеринбурге в университете мне нравилась одна девушка с журфака (привет, Юлия Бондарчук) и чтобы доказать ей, что писать статьи и я могу, я написал статью в газету "Уральский университет" про, вообразите себе, университетский конкурс каких-то там танцев. Дело было в 1995 году, как мне помнится. Ну или в начале 1996.
Ну и потом я стал постоянно что-то куда-то писать (иногда и довольно глупые вещи в довольно спорные издания - но тогда еще не было интернета и статьи именно что печатались на бумаге и это уже казалось мне чудом). [...]
Казалось, что журналистикой можно жить и даже неплохо, а политика - это не выбор между героизмом и лизоблюдством, а просто сфера деятельности. Потом я даже стал владельцем и руководителем медиа и если бы дело происходило в какой-нибудь европейской стране, сейчас бы я наверное был довольно богат.
Но уже в начале 2000-х ситуация начала портиться (привет тем, кто думает, что все плохое началось на их памяти). В 2003 году меня довольно сильно побили в подъезде дома и мне стало понятно, что все не так просто и совсем не безопасно.
В 2017 году областные власти добились того, чтоб я ушел из руководства и владения медиа-проектами и я вернулся к журналистике. Я успел побыть автором множества федеральных СМИ, часть которых уже признаны иноагентами или экстремистами, а некогда любимые "Ведомости" превращены в унылое провластное позорище. Если восход и расцвет отечественной политической журналистики в 80-90-е годы прошлого века я видел со стороны, то ее закат я, к сожалению, наблюдаю изнутри и это очень грустно: я вижу, как путинские каратели ломают судьбы хороших людей, знакомых мне лично или виртуально, но не знаю, что лично я могу с этим сделать - кроме как писать и говорить об этом везде, где еще можно.
Радует только то, что сегодня у нас есть интернет и разные способы монетизации журналистского труда, так что есть куда бежать и чем жить. Так что желаю всем не терять оптимизма, хоть это и очень трудно.
Павел Борисов ("Медуза")
По хэштегу #запрещенная_профессия можно прочитать кучу крутых историй крутых журналистов, у меня никаких историй нет, кроме экскурса в историю.
В 2008 году, если ты хотел заниматься честным освещением того, что прямо сейчас происходит, ты шел в частное сми с этикой и стандартами.
В 2011 году ты шел в частное сми с этикой и стандартами, собственника которого еще не нагнули и не заставили выполнять редкие, но все же имеющие место быть приказы из ап.
В 2014 году ты шел в сми с регистрацией за рубежом, чтобы собственника было труднее или невозможнее нагнуть.
В 2018 году ты шел в иностранное сми типа бибиси или ради свободы, потому что его собственника хер нагнешь.
В 2020 году ты сам становился сми, потому что тебя хер нагнешь.
В 2021 году ты идешь на [хер].
Оксана Баулина (Навальный LIVE)
журналисткой я мечтала быть лет с 12-ти. работать на маленьком кабельном телеканале во Владимире начала в 17 или даже в 16 (лень открывать резюме). в 19 лет меня даже взяли учиться в Internews. фан фэкт: руководителем моего мастер-класса был Дмитрий Киселев, у меня до сих пор хранится от него рекомендательное письмо. там что-то про принципиальность и демократические ценности.
вскоре разогнали НТВ, я была на том митинге. потом ушла с журфака МГУ, не написав диплом, потому что деканша закэнселила мою стажировку в Reuters в Берлине (немцы меня сами отобрали). дальше много лет работала в глянце и стеснялась называть себя журналисткой.
потом была сначала «Открытая Россия», а затем ФБК и «Навальный LIVE» — и тут я буду настаивать, что считаю это настоящей журналистикой. в то вегетарианское время административные аресты за журналистику вызывали огромный резонанс. никогда не забуду, как «Дождь» приехал встречать нас из спецприемника. было неожиданно и приятно! хоть я и была с немытой головой в кадре)
когда я снова смогу завести кошку, назову ее Журналистикой, потому что у кошек девять жизней, и они умеют приземляться на все четыре лапы. чего нам всем и желаю. прорвемся.
Александр Колесниченко ("Новые Известия", журфак МГУ)
Если смотреть объективно, то под запрет попадает на вся профессия, а лишь одна из ее разновидностей. Журналист-пропагандист и журналист-шоумен были, есть и будут. А без журналистики, которая по-честному разбирается, как все устроено, и кто сколько украл, Россия прожила большую часть истории.
Из 318 лет российской журналистики (если отсчитывать от «Ведомостей» Петра Первого) цензура официально существовала 286 лет (с 1703-го по май 1917-го и с октября 1917-го по 1990-й). То есть 90% своей истории российская журналистика была подцензурной. И если при царе просто запрещали освещать множество сфер, то при коммунистах принуждали врать. Технологию этого вранья наглядно описал Довлатов в «Компромиссе». [...]
2010-е для журналистики - эпоха «гребаной цепи», когда СМИ закрывали, зачищали или покупали, сужая возможность зарабатывать, занимаясь той журналистикой, которая и есть «четвертая власть»: контролирующая, расследующая, критикующая.
Теперь добавилась история с «иностранными агентами» и «нежелательными организациями». Точнее, мы наблюдаем начало истории. Неизвестно, скольких еще зачислят в «иностранные агенты». Как в 1935-м нельзя было предугадать, кого расстреляют в 1937-м как «врага народа».
Профессия, на мой взгляд, не умрет. Потому что потребность в настоящей журналистике есть. По крайней мере, у части населения, причем наиболее образованной и активной. Есть люди, которые умеют этой журналистикой заниматься. И даже если они на какое-то время уйдут из профессии, то потом вернутся, когда маятник свободы слова качнется в другую сторону.