«Во мне нет злобы, только боль». Как дети расстрелянных в ГУЛАГе родителей нашли друг друга

Юлии Пашаевой (в девичестве – Сенета) 83 года. В московском Музее истории ГУЛАГа есть экспозиция, посвященная ее семье, жившей на Алтае. В 1930-е годы отца и мать расстреляли, а четверых детей раскидали по детдомам. Но спустя время они нашли друг друга и по крупицам собрали правду о родителях.

Юлия Пашаева с потомками репрессированных

"Мама, зачем ты поешь такую тоскливую песню?"

– Семья моей мамы жила в Бийске. Это был купеческий род. С приходом большевиков моя мама Татьяна Андриановна и папа Михаил Дмитриевич Сенета перебрались в село Красногорское (ранее Старая Барда) Алтайского края в 100 км от Бийска.

Я родилась в 1936 году и была четвертым ребенком. Не помню своих родителей, даже не знаю, как они выглядели. Но я постоянно думаю о них. Особенно о маме. Немного представляю ее по воспоминаниям старшей сестры. Мама была выпускницей гимназии в Бийске. Стройная, красивая, добрая и строгая, с русой косой. Часто пела песню: "Я не знаю, где будет могилка моя". Галина, моя сестра, говорила ей: "Мама, зачем ты поешь такую тоскливую песню?" Может быть, она предчувствовала что-то.

Папа был поляком, царским офицером, потом работал бухгалтером. Моя старшая сестра Галя говорила, он был франтом, каждый день надевал свежую рубашку. В 1937–1938 годах к нам, как и в тысячи других семей, пришла беда. Папу арестовали 20 июля 1937 года, допрашивали и объявили "врагом народа", подозревали в шпионаже. Барак, где его держали в Красногорском, был обнесен высоким забором. Моей старшей сестре Галине тогда исполнилось 13 лет. Она нашла щель в заборе, и когда охранник с ружьем стал обходить барак, подбежала к окну, стала звать папу. Он выглянул. Вид у него был ужасный. Его били, он оглох на одно ухо. Папа попросил сестру передать маме, что он ни в чем не виноват, но уже приговорен к расстрелу. Расстреляли его не сразу, а через год, 15 июля 1938 года. Никто об этом не знал. В период реабилитации мне приходили документы из Бийска, Новосибирска и Якутии. Видимо, он побывал там.

Мама в это время была беременна, а когда родила братика Юру, тройка НКВД вызвала ее на допрос. Заставляли подписать ложные бумаги на папу. Мама отказалась, тогда ее оторвали от детей и увели на пытки в ГУЛАГ. Это было в апреле. Расстреляли маму в сентябре 1938 года в Бийске, по той же "контрреволюционной" 58-й статье. В прошлом году мне пришли документы по запросу музея ГУЛАГа, которые указывают на это. Сначала мне отвечали, что мама умерла в 1945 году в одном из исправительно-трудовых лагерей Казахстана.

Нас осталось пятеро детей-сирот. Конфисковали дом и имущество, две недели мы жили у председателя сельсовета. Есть было нечего. Галя обменивала подушки и одеяла из подводы на хлеб и молоко, чтобы нас кормить. Самый маленький, Юра, умер сразу. Мне тогда было два года.

Нас посадили в бричку и еще детей семьи Правдиных из Красногорского и повезли через горы в распределительный пункт в Змеиногорск. Всех четверых рассортировали по всему Советскому Союзу – на Кубань, в Казахстан, в Украину. Меня отправили в Камень-на-Оби. Долгое время я даже не знала, что у меня есть сестры и брат.

В больнице я кричала "Дайте хлеба!"

– Я родилась в июле, но в детских домах всем ставили дату рождения 1 января. За 16 лет я прошла пять детских домов. Мы были отверженные, изгои, на нас стояло клеймо детей "врагов народа".

Помню бесконечные болезни: трахома, воспаление легких, малярия. Был год, когда я всю зиму пролежала в больнице. И когда мне стало получше, я начал кричать: "Дайте хлеба!" Помню, мне принесли из детского дома несколько кусочков сахара и хлеб. Я спряталась под одеяло и все это сразу съела. Нянька попросила, чтобы я с ней поделилась, отбирала у нас наш хлеб и сахар, но я быстро все съедала сразу же, и у меня уже не было ничего.

В детском доме давали жмых. Летом я собирала в тайге корешки, лук-слизун, ягоды. Во время войны это было спасение. Никто за нами особенно не следил. Мы были предоставлены сами себе. Я каждый день уходила в тайгу, шла лесом вдоль Оби, не боялась заблудиться. Иногда ложилась на поляну и смотрела в небо. Вокруг был такой прекрасный мир.

А в детском доме жили без электричества, среди подростков часто случались стычки и поножовщина. Мальчишки 16–17 лет называли нас пигалицами и порой устраивали темную: накидывали на голову одеяло и били. В комнате девочек было примерно 60 человек. Помню, была главарь по имени Ольга. Ей тоже было 16 лет. Она заставляла других девочек отдавать парням свой маленький горький кусочек хлеба.

От страха, голода и холода мы мочились по ночам. Одна жестокая воспитательница выстраивала нас и стыдила при всех. Ребята кричали и обзывались. Чтобы матрас оставался сухим, я ложилась спать, как и многие другие, под кровать.

Воспитатели нас особо не жалели. Была одна, которая подарила мне бантик. У меня сохранилась фотография с этим подарком.

В четвертом классе учительница спрашивала, помню ли я кого-нибудь из своей семьи. Но я не имела никакого представления о маме и папе, сказала, кажется, у меня есть брат Вова. Оказывается, как позже рассказала моя сестра Галина, я вспоминала Вову Правдина, который всю дорогу из Красногорского в Змеиногорск держал меня на руках.

Сначала я даже не задумывалась, почему у меня нет родителей. Я считала, что все дети живут в детских домах. Однажды на моих глазах девочку забрала мама. Тогда я начала размышлять об этом. Позже в сельском магазине за рекой я подошла к мужчине, взяла его за рукав и попросила: "Будь моим папой", но он ушел.

В четвертом классе к нам из армии пришел воспитателем Михаил Григорьевич Гречушкин. Ему тогда было чуть больше 20 лет. Он читал мне "Евгения Онегина", другие произведения Пушкина, а я запоминала. Помню их до сих пор. Никаких игрушек, карандашей или радио у нас не было. Школа располагалась отдельно от детдома. Пимы в школу надевали по очереди, так же и с одеждой. Молодой воспитатель хотел нас организовать, учить, чтобы мы хоть что-то получали, но ребята издевались над ним из-за его кудрявых волос. В итоге они пырнули его ножом, и ему пришлось уехать.

После шестого класса меня перевели в село Казанцево Романовского района. Это послевоенное время. Здесь было хорошо. Было пианино, я танцевала под музыку и была уверена, что стану балериной. Тогда появился преподаватель Роберт Иванович Вельц, немец, сосланный с Поволжья. Мы пели песни, смотрели привозное кино, летом купались в соленом озере. Воспитатели в Казанцеве не говорили, что написано в моей карточке. Одна из них только попросила: "Юля, будь осторожна, не говори ничего лишнего". Больше никто ничего о моей семье не объяснял, хотя данные были в детском доме.

Бог нас собрал

Первое фото с братом

– А в 1946 году меня нашел мой брат Саша, он приехал ко мне в детдом. Привез пряники, конфеты. И когда мне исполнилось 16, директор детдома повез меня в Армавир, где он жил. Это было дико, казалось, что меня зачем-то везут к какому-то чужому мужчине. Брат тогда окончил техникум и работал на мясокомбинате, он получил небольшую комнату с двумя кроватями. Я приехала туда в чем была. Никакую одежду из детского дома с собой мне не дали. Ужасно стеснялась. Брат тоже ничего не рассказывал мне о родителях. Мне нужно было ходить в магазин, стирать, убираться. Учиться было некогда, я отставала по математике. Летом успела наверстать пробелы, проучилась первую и вторую четверть и узнала, что наша средняя сестра Софья живет в Малаховке Московской области. Брат смог узнать ее адрес.

Софью в 1937-м вывезли в Украину. Когда пришли немцы, детский дом эвакуировали. Детей переправляли через реку, и половина из них утонули. Мою сестру взяла и воспитала одна женщина. Софья окончила строительное ПТУ, и ее направили в Москву на ВДНХ, а в Малаховке дали общежитие. Я сразу решила к ней ехать.

Добралась на электричке до Курского вокзала и сидела там двое суток, не сходя с места. Не знала, как ехать дальше, пока милиционер не подошел и не объяснил. У сестры Сони была койка в общежитии, сама она в то время лежала в больнице. Меня пустили ночевать, и я осталась. В комнате жила девушка Маша, которая работала в Министерстве цветной металлургии. Она попросила взять меня на работу. Меня взяли в хозяйственный отдел экспедитором. Люди очень помогали. Мне даже позволяли делать уроки. К зиме сотрудники получили премию, скинулись и купили мне зимнюю одежду. Так окончила вечернюю школу и поступила в Плехановский институт на вечернее отделение.

Ездить приходилось из Малаховки (около 30 км). У меня обычно был с собой батон и вода на завтрак. Несколько раз на меня нападали. Как-то два парня хотели снять с меня часы. Я не отдавала, потому что без часов опаздывала бы на работу. С трудом отбилась. После этого министерство дало мне комнату в подвале на улице 8 Марта в Москве.

В 1958 году, когда начались реабилитации, мне из Красного Креста пришла бумага, что моя старшая сестра Галина живет тоже в Малаховке. Она была радисткой. В 1943 году ее взяли на фронт, она дошла до Кенигсберга. Галя вышла замуж и случайно приехала именно в Малаховку. Я поехала по адресу, мне уже 22 года было. Приехала, иду через рынок, там женщина в лавке в яркой такой юбке покупала продукты. Глянула на меня. У меня аж сердце екнуло. Я пошла дальше. А та женщина смотрит мне вслед. Когда я пришла по адресу сестры, во двор выбежали два мальчика-близнеца – Витя и Саша. Я сразу поняла, чьи это дети. Спрашиваю: "Как вашу маму зовут". Они говорят: "Галя". Тут подходит и сестра с дочкой Таней. Я подошла к ней и только и смогла сказать: "Галя..." А она говорит: "Я как тебя у лавки еще увидела и как ты опустила глаза, я так сразу и поняла, что это ты – Юля". И она так и рухнула, в обморок упала. Вот так мы три сестры и встретились, и нашли друг друга. Видно, Бог нас там собрал. Как будто он заменил нам отца и мать. Что бы ни случалось, он нас спасал.

"Это моя борьба со злом"

– При Хрущеве министерство расформировали, и в отделе кадров посоветовали получить прикладную профессию, поучиться в швейном училище: верхнее пальто, костюмы. Я пошла в училище в Товарищеском переулке на Таганке, освоила и пальто, и костюмы. Сшила модное пальто себе. Я твердо знала, что хочу учиться и идти дальше. Стала заниматься на курсах дизайна. Я вышла замуж за дагестанского режиссера, родились двое детей. Было сложно, но я все равно каждый вечер сочиняла детям сказки о добре и зле, о путешествиях, о красоте. У меня прекрасные дети и внуки. Дочь живет в США, а сын в Подмосковье.

Россия пережила страшные времена, когда во главе государства стояли тираны, которые были развращены насилием. Способность человека сживаться с преступлениями – страшная опасность для общества. Даже сейчас многие стараются оправдывать и восхвалять тиранов.

Однажды я неожиданно написала стихотворение. А потом стихотворения появлялись одно за другим почти каждый день. В них мои личные переживания, воспоминания о детстве, о происходившем в стране. Я посвятила эти стихи всем новомученикам России, безвинно убиенным кровавым террором в 20-м веке. Это моя борьба за их память, моя борьба со злом.

Я напечатала 200 экземпляров книги своих стихов, распространяю их в музеях и хочу, чтобы все это послужило уроком. Свою книжку я отправила Владимиру Путину и патриарху Кириллу. Я хочу донести этим людям то, что пережила. Хочу, чтобы они понимали, что такое не должно повторяться.

Во мне нет злобы, я чувствовала только боль. Слава богу, что я не озлобилась. Но добро всегда вызывает у меня слезы, потому что я в детстве не видела ласки и близости.

Расстрелянные родители Юлии Пашаевой Татьяна Андриановна Сенета и Михаил Дмитриевич Сенета были реабилитированы в 1958 году "за отсутствием состава преступления". Брат и сестры Юлии Пашаевой уже умерли. А она хранит воспоминания о жизни после расстрела родителей и скитаниях по детским домам с клеймом дочери "врагов народа".