Человек, попавший в российскую тюрьму даже на небольшой срок, может умереть просто потому, что заболеет, а его не будут лечить. И тогда его небольшой срок превратится в смертный приговор. В 2018 году, по данным ФСИН России, за решеткой умерло 2929 заключенных.
Леонид Агафонов
Леонид Агафонов несколько лет был членом петербургской ОНК – общественной наблюдательной комиссии, которая следит за соблюдением прав человека в тюрьмах и колониях. Он – автор проекта "Женщина. Тюрьма. Общество", в рамках которого осужденных женщин, заболевших раком, пытались освободить досрочно, чтобы дать им возможность лечиться, но чаще – просто умереть в человеческих условиях, в окружении родных. Агафонов снял документальный фильм об онкобольных из российских колоний, "Последняя Надежда". Главная героиня в нем Надежда Богданова, не дожившая до премьеры.
Мало кому повезло так, как ей: ее выпустили из тюрьмы раньше срока, она смогла лечиться, прожила на воле еще 2,5 года и умерла, попрощавшись с семьей. Но, если бы ее освободили вовремя, она бы не прошла все круги ада тюремной медицины, начала лечиться раньше и, возможно, не погибла бы.
Надежда Богданова. Кадр из фильма "Последняя Надежда"
Агафонов записал несколько разговоров с Надеждой – вот она сидит дома на кухне и рассказывает, как ей сначала отказали в освобождении, как на пять месяцев затянули положенную медицинскую проверку после операции, а когда она проверилась – оказалось, что у нее уже метастазы. И все равно она вспоминает о своем освобождении как о великом чуде и великом празднике – не только для нее, но и для всей колонии. Она говорит, как женщины не верили и сбегались к ней из всех отрядов, чтобы подтвердить слух о ее освобождении, – и ее лицо светится радостью. Рассказывает, как пришла к Богу, как, попав в тюремную больницу, исповедалась батюшке в своем страшном грехе (продавала наркотики), как он подарил ей молитвослов и она учила молитвы и молилась за всех, кто был рядом. И все время повторяет: самое страшное – умереть в тюрьме. Надежда смогла вернуться домой, в деревню Куровицы Гатчинской области, она рассказывает о своей нищей жизни на шесть тысяч, остававшиеся от пенсии по инвалидности, поскольку остальное высчитывали в счет присужденного при освобождении штрафа, как занимала у соседей – и ей верили, хоть она и цыганка: живет здесь много лет, и ее все знают. Потом она лежала в больнице, в паллиативном отделении, умирать ее привезли домой.
Мужчины, которых нам удавалось освободить, жили дольше, а женщины, выходя, были уже никакие, с ними невозможно было говорить
– Я вообще многим женщинам пытался помочь, но все они умерли в тюремной больнице, тогда еще не удалось пробить систему. А те, кто освобождались, жили, как правило, совсем недолго – я не успевал их записать. 2,5 года, которые прожила Надежда, это для нас рекорд, поэтому она и стала героиней фильма. Мужчины, которых нам удавалось освободить, жили дольше, месяцев по восемь, а женщины, выходя, были уже никакие, с ними невозможно было говорить. Надежду я начал записывать месяца через три после освобождения – идеи фильма тогда еще не было, хотелось просто зафиксировать то, что получилось – это можно назвать свидетельством. Свидетельством против системы ФСИН, против государства, которое так относится к людям. Там же в этой истории высвечивается масса проблем: и что женщин в тюрьме не лечат, не диагностируют, что их, смертельно больных, не освобождают, и они умирают. И что нет конвоя, чтобы их этапировать в лечебные учреждения, и что из-за того, что они лежат и умирают в больнице, другие не могут туда приехать на диагностику. С Надеждой было сложно, она же цыганка, они очень закрытые, недоверчивые.
БОЛЬШЕ ПО ТЕМЕ: Крымчане в тюрьмах России: «Никакой медпомощи»– Вы только Надежде помогали?
– Я взялся помогать пятерым онкобольным женщинам – и суд первой инстанции отказал в освобождении всем. Тогда я нашел помощников, адвокатов, которые подали бы апелляцию. И пришел к Надежде взять у нее решение суда. Она отдала, а потом нянечка ей нашептала – зачем отдаешь, тебе оно понадобится, а он потеряет. И она забрала его назад. У нее было к нам недоверие, она не хотела с нами работать. Дефицит доверия – это беда всей страны, но в таком социуме, как тюремный, этот порог еще ниже. А срок подачи апелляции уже заканчивался, мы стали звонить дочери – в общем, с трудом удалось забрать у нее решение суда, и подать апелляцию все-таки успели. В суде ее представлял адвокат Виталий Черкасов. Одновременно слушались дела еще трех девчонок, по которым ЕСПЧ предписал срочно принять меры медицинского характера, это так удачно совпало, что по апелляции Надежду освободили. Я обычно слежу за своими подопечными, и к Надежде я приезжал, иногда продукты привозил, зная, как скромно они живут. У дочки с мужем тоже проблемы были – еще когда был суд первой инстанции, они кредитов набрали, чтобы маму освободить, адвоката оплатить. И жили бедно, по-цыгански, радовались, когда брат картошки привезет. Обычно суды отказывают в освобождении, говоря, что этим людям терять нечего, они выйдут и снова будут совершать преступления, но у Надежды и в мыслях этого не было. Эти люди просто хотят пожить по-человечески, попрощаться с родными. Просто счастье, что мы смогли зафиксировать ее историю.
Перестали лечить заключенных со всей России, и это политика руководства, которому не нужна лишняя головная боль
Надежда Богданова – не единственная героиня фильма "Последняя Надежда". Да, если бы ее лечили вовремя, ей, наверное, спасли бы жизнь. И все-таки она прожила после освобождения еще 2,5 года, успела пообщаться с дочкой и внучкой. Случай Екатерины Нусаловой, тоже заключенной онкобольной, с большими трудами освобожденной в 2016 году, еще более трагический: суд не внял доводам врачей о том, что ее болезнь находится в терминальной стадии, что у нее двое маленьких детей, и только после представления ЕСПЧ ее все же освободили и отправили в Мурманск к родным. Екатерину поместили в паллиативное отделение мурманской больницы “Севрыба”, где она не прожила и трех месяцев, но все же успела покаяться и попрощаться с детьми. После ее смерти по статье “Халатность” под суд пошел врач – теперь уже бывший начальник филиала больницы имени Гааза Дмитрий Иванов. Уголовное дело возбудили после жалобы в ЕСПЧ о том, что Екатерине Нусаловой не оказывали в тюрьме медицинскую помощь. Но из фрагментов судебного заседания, включенных в фильм, можно заключить, что его вина не так уж очевидна. Доктор рассказывает, что в последние годы больницу сильно сократили, уволили многих сотрудников, что в ней перестали лечить заключенных со всей России и что это политика руководства, которому не нужна лишняя головная боль.
Афиша фильма "Последняя Надежда"
Леонид Агафонов тоже считает, что Иванов невиновен, а тех, кто действительно виноваты, так и не наказали.
– Когда мы выходили в суд, нам говорили: эти женщины получают лечение. Но, извините, витаминки и анальгин – это не лечение для онкологического больного. Одна из главных проблем – нет конвоя для этапирования на лечение. Ну, так есть же другие формы: если человек так страшно заболел, посадите его под домашний арест, наденьте браслет, пусть он в клинике лежит. Не такие же они мерзавки, что сразу – да с такими болезнями – побегут что-то нехорошее делать. И еще одна большая проблема: после того как освобожденные женщины умерли, все их родственники отказались давать интервью. Для них проблема решена, они говорят, что хотят все это забыть. Я им говорю: я занимался вашей матерью, дочерью, сестрой – почему вы сейчас не можете сказать о них пару добрых слов? То есть мы работаем бесплатно для этих родственников, а они решили свою локальную проблему – похоронили родных, получили компенсацию через ЕСПЧ, но они не понимают, что их реакция, их добрые слова могли бы помочь другим больным заключенным, чтобы их отпускали почаще. Я считаю, что это скотство, подлость и по отношению к своим умершим родным, и по отношению к нам, людям, которые их защищали, и по отношению к другим заключенным. Люди очень разобщены, работаешь – и в итоге получаешь равнодушие. Даже не равнодушие – отрицание: зачем ты приходишь, умный, красивый, и мешаешь нам жить? Мы деньги получили, и теперь это ваши проблемы. Я хотел сделать последнюю съемку про то, как жила Надежда, но дочка отказала – говорит, извини, ты уже у нас снимал, а теперь мамы нет, я беременна – не хочу.
По словам адвоката Виталия Черкасова, представлявшего при подаче апелляций интересы и Надежды Богдановой, и Екатерины Нусаловой, после их освобождения и суда над начальником больницы имени Гааза в ней все же кое-что изменилось.
Адвокат Виталий Черкасов
– После многочисленных смертей онкобольных заключенных в больнице имени Гааза члены ОНК с помощью журналистов подняли эту тему на федеральный уровень, и во ФСИН были приняты некоторые меры. В больнице появились онкологи, и теперь, когда у них нет возможности лечить больных надлежащим образом, они стараются их помещать в специализированные городские клиники. После смерти Екатерины Нусаловой я участвовал уголовном деле Дмитрия Иванова, тогдашнего начальника больницы имени Гааза, представлял интересы брата Нусаловой, признанного потерпевшим. Иванова обвиняли в том, что при отсутствии возможности эффективно лечить Нусалову он не отправил ее в одну из городских клиник. Но я не мог безоглядно поддержать обвинение, я увидел, что следствие пошло по легкому пути, назначив Иванова “стрелочником”. А на самом деле он как раз пытался достучаться до руководства, до начальника МСЧ 78, указать, что в больнице нет ни врачей-онкологов, ни лицензии для лечения онкологических больных, и в результате он попал в опалу, его даже на работу не пускали, пропуск аннулировали. Когда возбудили уголовное дело, наверняка думали, кого отдать на съедение, – и отдали Иванова. Хотя из материалов дела следует, что основная вина лежит на лечащем враче и далее по служебной лесенке – начальник отделения, зам начальника больницы по лечебной работе и уже в последнюю очередь Иванов. Но установлено, что, когда в больницу поступила Нусалова, он на работе практически отсутствовал, был в отпуске. Иванова оправдали. Правда, прокуратура с этим не согласилась, подала апелляцию, несколько заседаний уже прошло. Но тут виновата вся система. На суде допрашивали рядового врача, который с ужасом говорил: из-за всех несостыковок, отсутствия конвоя, невозможности вовремя отвезти больных в городские больницы люди у нас умирали на руках. Говорили, что надо было доходить до руководства ФСИН, чтобы решить вопрос, можно ли направить больного заключенного в городское учреждение, и за это время больной умирал. После таких показаний врачам можно было только посочувствовать. Они делали все, что могли, но могли они только дать обезболивающее.
Марина Клещёва отсидела 11 лет и хорошо знает, что такое тюремная медицина.
Марина Клещёва. Кадр из фильма "Последняя Надежда"
– Гроб в тюрьме – это страшно, смерть в тюрьме – это страшно. Сначала один, потом другой, тут уж суеверие срабатывает – есть два гроба, значит, будет третий. У меня это на всю жизнь осталось: когда мы, молодые девчонки, подглядывали в щелку, как человека выносили из туберкулезной камеры, и мы знали, кого выносят. Когда я сидела в Орловской колонии, у нас с лечением было очень плохо: нет ни аппаратуры, ни квалифицированных врачей. Когда уже совсем край, тогда, может, тебя и вывезут к какому-то врачу, но не факт, что туда не поступит указание сказать, что у тебя все нормально. Никто не хочет возиться, тратить время, деньги, конвой, бензин – и это происходит повсеместно, – рассказывает она. – Недавно в Рязанской колонии умер заключенный Кулебякин, парень 32 лет. Все говорили, что он симулирует, а он похудел на 40 килограммов, но его даже в таком состоянии умудрились посадить в ШИЗО на семь суток, в результате парень умер. Я написала об этом пост в фейсбуке, этим занялась “Русь сидящая”, но, к сожалению, родственники не захотели этим заниматься – это, конечно, очень плохо. У нас вроде по закону нельзя дважды наказывать за одно и то же, но получается, что наказывают постоянно – самое главное, лишением здоровья, ну, и пытками разными, и моральными, и физическими. Человека пытаются превратить в амебу, а кто не сдается, тот гибнет. И кто не сопротивляется, тоже гибнет. А зэки, как мы знаем, почти никому не верят, сопротивляемость у них очень низкая. Когда я сидела, в 2000-х годах, это было золотое время правозащиты, Лёня Агафонов и другие очень много сделали для того, чтобы нам захотелось стать людьми. А вот когда мы освобождались, стало меняться начальство, перестали пускать правозащитников, всех построили, гайки закрутили. Главное, чтобы зэки все время помнили, что они никто и звать никак. А в случае чего всегда есть процент на смертность.
Ночью она умерла, и никого из родных рядом с ней не было
Я помню, у нас девочка была, Наташа, 28 лет, она ходила, ее все время рвало. Дочка учительницы, вышла замуж, он оказался наркоманом, у него нашли наркотики, она взяла вину на себя. Такая образованная, интеллигентная была, совсем не для тюрьмы. В общем, ее рвало все время, мы ее на швейной фабрике все время выводили и укладывали на края тканей. И только обезболивающие от желудка ей дадут – и все, иди на фабрику. У нас сердце разрывалось, когда она ночами ходила в туалет, и ей было всегда плохо. А жаловаться лишний раз не шла – не верила, что на ее жалобу обратят внимание. В общем, девочка умирала в санчасти от гепатита, печень у нее буквально развалилась. А еще до этого в отряде был день открытых дверей, к ней приехала ее мама, просто необыкновенная, с ее детьми, двумя мальчишками прекрасными. Приятно было смотреть на этих людей, совершенно не из уголовного мира – никаких матов, никакого курева. Бригадиры ей все время говорили: ты косишь, они же так настроены, что никаких поблажек. Ну, а когда бригадир поняла, что Наташа не притворяется, было уже поздно. Потом мне сказали, что она в санчасти – я к ней прибежала, она уже еле говорила. Я говорю: ты что тут лежишь, мы еще с тобой споем, я песню тебе сочинила… Но когда я вышла, сказала всем – она умирает, мы ее теряем. И ночью она умерла, и никого из родных рядом с ней не было.
По данным ФСИН, за последние пять лет смертность заключенных от заболеваний снизилась на 33%. Подводя итоги Всероссийского совещания руководителей медико-санитарных частей уголовно-исполнительной системы (УИС), замдиректора ФСИН России Валерий Максименко сообщил, что если в 2017 году в России умер 3071 заключенный, то в 2018-м умерло 2929 заключенных, то есть за год смертность от болезней снизилась на 11%. Однако в докладе Совета Европы 2017 года отмечается, что Россия остается лидером среди европейских стран по числу смертей и самоубийств среди заключенных.