«Эта война может быть последней для человечества». Олег Басилашвили – о современной России

Народный артист СССР Олег Басилашвили переболел в прошлом году коронавирусом, а потом снова оказался в больнице. Он поделился с корреспондентом проекта Радио Свобода Север.Реалии своими ощущениями от времени и от событий в России.

– Какие события в прошлом году запомнились вам больше всего?

– Никаких личных событий у меня уже год как, к сожалению, не было. Я перед прошлым Новым годом заболел коронавирусом, отправлен был в больницу. Провел там 10 дней – я абсолютно их не помню, то есть как будто их не было. После этого я приехал домой, проломил себе голову, подвергся черепно-мозговой трепанации. И в таком посттравматическом состоянии нахожусь сейчас – меряю давление.

– То есть вы разделили в той или иной мере судьбу многих в прошедшем году, у кого возникли на фоне пандемии проблемы со здоровьем.

– Да. Ни одного спектакля не играл уже полтора года. Так что и от театра я сейчас далек.

– Но вы же все равно следите за новостями. Что вам кажется самым ярким событием года в нашей общественной жизни?

– Я слежу по мере сил за происходящим. И это все невесело, конечно. Я следил за историей с Сергеем Зуевым (ректору Московской высшей школы социальных и экономических наук предъявлено обвинение в хищении. В его защиту выступили многие ученые и общественные деятели. – СР), который был тяжело болен, его держали в тюрьме, несмотря на проблемы с сердцем. Следил за историей с "Мемориалом". И высказался по этому поводу. Меня потрясло происходящее в Беларуси, особенно впечатлила фигура Лукашенко с автоматом в руках, делающего вид, что он героически обороняется от нападающих на него безоружных людей. Все это, конечно, производило очень нехорошее, тяжелое впечатление. Взгляды мои ведь не меняются – какими они были, такими и остались. Поэтому наблюдать происходящее сегодня мне довольно трудно.

– А за происходящим с Навальным вы следили?

– Для того чтобы говорить о Навальном, надо, чтобы передо мной лежал лист с обвинительным заключением суда или следствия с доказательствами. Если я в них поверю – это одно, не поверю – это другое. Я же никаких доказательств, никаких обвинительных заключений не вижу. Я знаю только одно, что если человек задает вопрос – на какие деньги, на какие миллиарды построены эти шикарные дачи чиновников? – и подкрепляет свои вопросы документально… Да, про него говорят, что эти сведения он получил от зарубежных каких-то недоброжелателей нашей России. Допустим, хотя я не верю в это, но допустим, что сведения оттуда получены. А это разве снимает его вопросы? А деятельность людей, которые обладают такими миллиардами и миллионами, подлежит рассмотрению или нет? И если уж открывать какое-то дело, то, может быть, с этими людьми надо как-то разобраться?

Алексей Навальный (на экране) во время заседания Преображенского суда

– А в тюрьмах у нас все больше сидят другие.

– И при этом я слышу постоянно сообщения о пытках. Я вообще считаю, что даже и преступник, если он таковым является, уже наказан тем, что он лишен общения с внешним миром. В этом и есть его наказание. Он сидит в каменном мешке – кому 10 лет, кому 2 года, кому 15 лет. Он обречен на такую жизнь. И это является наказанием за его преступление, если оно доказано и приговор справедлив. А остальное все выходит за рамки обычных человеческих взаимоотношений. Человек – это человек, у него есть свои права. Он совершил преступление, и за это он понес уже наказание, и большему наказанию он не подлежит. А у нас пытают. И справедливо и несправедливо осужденных, невиновных пытают. Все эти издевательства – это же идет оттуда, от ГУЛАГа. Мы этому научились у товарища Сталина, хотя он и является замечательным менеджером, положившим десятки миллионов человек во рвы под Магаданом и не только там. Такова школа, которую прошло наше общество. И таковы последствия этого.

– И на этом фоне в конце года в стране был ликвидирован "Мемориал".

– Деятельность "Мемориала", в том числе и открытие новых захоронений преступно убиенных людей энкавэдэшниками или эмгэбэшниками, – это нужно всей стране, потому что мы должны знать свое прошлое и хранить память о том, что мы в прошлом сделали. Я могу сказать, что и я в чем-то виноват, видимо, потому что я жил в этой стране начиная с 1934 года, и ходил на демонстрации, и кричал "Ура Сталину!", и прочее и тому подобное. Так что, мы все, видимо, в чем-то виновны. Виновны в тех преступлениях, которые совершало наше руководство. И мне кажется, что чем больше мы об этом будем знать, тем скорее испытаем чувство вины, которое заставит и нас, и наших потомков в будущем смотреть на ценность человеческой жизни иными глазами, чем смотрели мы на это раньше и смотрим сейчас.

– Сейчас идет ползучая сталинизация, и трудно понять, как мы до этого докатились.

– Я говорил (сейчас уже можно об этом сказать) с Юрием Петровичем Любимовым, худруком Тетра на Таганке. Он сейчас уже на том свете. Мы с ним говорили на эту тему. И вот как-то разговор зашел о том, что существует попытка возвращения, реставрации сталинизма в той или в другой форме. Он долго молчал, а потом сказал: "У них ничего не выйдет". Я говорю: "Почему? Люди стремятся обратно". – "Не выйдет". – "Почему?" – "Кишка у них тонка".

– Он считал, что сейчас нет таких масштабных злодеев?

– Да.

– А не может ли много-много мелких бесов заменить одного большого?

– Не знаю. На эту тему есть два гениальных романа Федора Михайловича Достоевского – "Преступление и наказание" и "Бесы". Как известно, "Бесы" ненавидел Владимир Ильич Ленин, просто ненавидел эту книгу.

– Люто.

– Да, потому что там у Достоевского предсказана правда того положения, в которое попадет российский народ в результате прихода к власти таких, как он их называл, марксидов типа Петруши Верховенского и многих других. Это раз. Вторая книга "Преступление и наказание" – отсутствие Бога. Раз нет Бога, значит все позволено. И я докажу себе, что я не червь, а человек! И он убивает совершенно невинную старуху: ну, ростовщица, ну, она брала в залог какие-то вещи, и заодно женщину убивает, которая случайно присутствовала при его преступлении, Лизавету. Чем все это кончается? Страшными муками совести и падением на колени на Сенной площади и просьбой Раскольникова простить его за его преступление. И сейчас я вспоминаю слова Иммануила Канта, с которым я однажды, как говорит Воланд из "Мастера и Маргариты", за завтраком разговаривал на эту тему. Он говорит: "Все в мире может быть объяснимо. Не объяснимы для меня только две вещи". – "Какие?" – "Это звездное небо над головой и категорический императив внутри меня". Мы можем убить комара, который нас укусил, и не испытать при этом никакого стыда или сочувствия. Но вот убить котенка для нормального человека уже невозможно. Я уж не говорю о ребенке или о человеке. Что этому мешает? Так называемый категорический императив. И это должно бы возобладать в каждом человеке. Помочь этому может только культура и, видимо, в какой-то степени религия. Но вот за чем я слежу внимательно и что меня очень огорчает, так это тенденция в культуре, в мировой, а не только в российской – обращение зрителя в скотское состояние, сидящего, жрущего попкорн и ничего при этом не чувствующего.

Олег Басилашвили

– Массовая культура побеждает?

– Ну… С другой стороны, я вспоминаю слова моей мамы. Где-то в 40-е годы появились на прилавках магазинов в Москве (в ГУМе или в ЦУМе) проигрыватели пластинок. Я этим очень увлекся, и было много пластинок Утесова, Шульженко, еще кто-то такой, и я ставил эти песни, заставлял маму слушать. И она мне говорила: "Олег, ну, что ты слушаешь?! Это кабацкие песни, ресторанная музыка". Хотя у нас был и Рихтер, у нас была масса записей классической музыки и так далее, но вот это мне очень нравилось, как мальчишке 11–12 лет. Ресторанная музыка, а сейчас Утесов – это признанный классик эстрады. Действительно, слушая многие его песни, ощущаешь приближение к какому-то очень благородному и доброму чувству. Или та же Шульженко. Так что все меняется, и отношение к массовой культуре с течением времени тоже меняется. Но! У той даже и "кабацкой музыки" была попытка обращения к добру, разговору с человеком, со зрителем как человеком добрым, справедливым. Они были с ним на равных. Сейчас же нынешняя массовая культура обращается к самому низменному в человеке, опускает его. Это происходит и в музыке, и в кино, и в литературе.

Поэтому с таким наслаждением я сейчас перечитываю те книги, которые я давно уже читал. Я живу на даче и открываю для себя многое из стоявшего у меня на полке, на что я раньше не обратил внимания. Например, книжка Войновича "Замысел". Во-первых, у него прекрасная форма, я к такой форме всегда стремился как графоман, но у меня ничего не получилось, а у него там такое переплетение всего! Затем мемуары Каверина и нашего сказочника Шварца, его дневник, – это замечательные произведения! Шварц этот дневник и не пытался издать даже, он не для печати писал, но это безумно интересно читать. Или возьмем Левку Дурова, моего товарища по студии МХАТ. Вольно и легко написана актером книга. Я все время думал: "Вот сволочь какая! Ведь наверняка сидел какой-то литератор рядом, он ему диктовал, а литератор писал!" Нет, гад, сам написал, обскакав очень многих в литературном смысле! Или, например, книга Гордина Якова Аркадьевича "Декабристы. Мятеж реформаторов" – об истории дворянства, а особенно замечательна вторая часть, об образовании Северного и Южного общества. Это так интересно, причем там ни доли литературной красоты, чистой воды историческое исследование.

– Вы, как многие сегодня, тоже в основном читаете историю, документы, воспоминания.

– Да.

– Почему сейчас настало время документа?

– Потому что если я раньше открывал, допустим, журнал "Новый мир" или нечто подобное, я понимал, что повесть Чингиза Айтматова – это хорошая литература, потому что Твардовский не допустит безобразия у себя на страницах. Была рекомендация журнала "Новый мир" – читайте это. Или в журнале "Москва" в первый раз был напечатан "Мастер и Маргарита". Такой черносотенный журнальчик был и вдруг печатает "Мастер и Маргарита" первую часть. Поскольку книг было мало, издавалось мало, каждая книга таила в себе сюрприз. А сейчас пишут все, поэтому очень трудно разобраться в этом разливанном море литературы.

– И все-таки вы надеетесь на культуру, на то, что она поможет нам выбраться из всего нынешнего?

– Да! Не знаю, каким образом это произойдет, но я надеюсь, что произойдет. И здесь надо быть очень осторожным, не зажимая никому рот, но в то же время всячески помогая тому, что мы называем общечеловеческой высокой подлинной культурой. Ее надо всячески поддерживать и продвигать. На нее только и надежда.

– Вы не боитесь войны? Трудно было еще несколько лет назад такое представить, но сейчас все как-то говорят, что война над нами нависла. Не опасаетесь таких угроз в наступившем году?

– Я не думаю, что это произойдет. Меня очень многое смущает во всей этой нынешней ситуации, в том, что опять возможна стала такая риторика и такие угрозы. Но я думаю, что и у той, и у другой стороны достаточно разума, чтобы понять, что эта война может быть последней вообще для человечества. Поэтому этого произойти не может. Просто не может. Я надеюсь на это.