Джафер Сейдамет: «Отдельные воспоминания». Часть 44

1 сентября 1889 года (13 сентября по новому стилю) появился на свет один из наиболее выдающихся лидеров крымскотатарского народа – Джафер Сейдамет. В честь 130–летия со дня рождения «крымского Петлюры» – литератора и публициста, в переломную эпоху ставшего военачальником и дипломатом – Крым.Реалии публикуют уникальные мемуары Сейдамета.

Продолжение. Предыдущая часть здесь .

Сабри не держит слова

Неделей позже я получил письмо от [Номана] Челебиджихана. Он писал, что учитель медресе из Озенбаша Мустафа Эфенди был избран главным мудеррисом [«преподавателем»] медресе Зынджырлы в Бахчисарае. В газете, пришедшей на следующий день, я прочел длинную хвалебную статью об этом человеке, написанную Асаном Сабри Айвазовым. Я тотчас написал Айвазову резкое письмо с претензиями, в котором критически высказался о его поступке и заявил, что не подобает, чтобы под влиянием Сулеймана Мурзы Крымтаева он нарушал заключенный с нами договор и данное [нам] слово.

А неделей позже я получил письмо от Челебиджихана – он сообщал, что будет драться на дуэли с Крымтаевым, и просил срочно приехать в Крым, одновременно резко критикуя поступок Сабри. Не прошло и двух дней, как я отправился в Крым. Не заезжая в наше село, я поехал прямо к Челебиджихану в Гёзлев.

Асан Сабри Айвазов после получения моего письма и разговора с Челебиджиханом понял свою ошибку и опубликовал в «Терджимане» статью, в которой писал, что выбор осуществился по личной просьбе Крымтаева, что хотя Мустафа Эфенди является человеком способным, честным и серьезным, но не понимает прогресса, который несет в себе нынешняя эпоха, и в связи с этим он, Асан Сабри, считает, что правы те, кто предпочел бы на этом посту Ибрагима Тарпи Эфенди.

Предложение дуэли Челебиджиханом

На это Челебиджихан, получивший информацию о том, что Крымтаев грозит ему смертью, вызвал его на дуэль...

Я не был доволен таким поворотом ситуации. Я счел неуместным, что Челебиджихан принял такое решение, не посоветовавшись со мной. Тем не менее, это случилось. На меня свалилась обязанность сообщить, что если на дуэли Челебиджихан падет, то драться с Крымтаевым буду я. Так я и сделал. От Челебиджихана я напрямую отправился к Асану Сабри в Бахчисарай. Сабри был очень опечален, разбит. По отношению к нам он оказался в позорном положении. Он не сдержал своего слова. Мы же выступали против него, были накануне объявления войны этому великому человеку эпохи...

Дело вызвало большой ажиотаж среди нашего народа. Везде говорили только об этом. Всюду признавали, что это не частная ссора между Крымтаевым и Челебиджиханом, а начало борьбы нового со старым, молодежи – с представителями органов власти, аристократических сфер – с нами. Наши друзья, пользуясь случаем, во всех уголках Крыма объясняли народу проблему именно таким образом и тем самым пытались дать ему хоть немного лучше понять наши цели. Сабри изложил мне свой взгляд на дело: он не доверял характеру и нравственности Ибрагима Тарпи Эфенди, в связи с чем не поддержал его на первом этапе – этот факт он пытался представить мне в качестве объяснения своего поведения, – подтвердил, что должен был сказать нам об этих сомнениях, сказал, что отдает себе отчет в том, что было нечестно скрывать эти сомнения, потом сказал, что не понял, что суть дела важнее вопроса, станет ли Ибрагим Эфенди мудеррисом в Зынджырлы.

Номан Челебиджихан

История и вопрос Зынджырлы

То, что написал «Терджиман» по обсуждаемому делу, меня не удовлетворило. Из-за этого, а также для того, чтобы лучше понять Сабри, я подготовил статью под названием «Tarih ve Zıncırlı Meselesi» [«История и вопрос Зынджырлы»]. Сабри обещал напечатать его в ближайшем номере «Терджимана». А я остался в Бахчисарае. Поскольку Крымтаев взялся цензурировать «Терджиман», от моей статьи остались только заголовок и моя подпись – две страницы газеты вышли ненапечатанными. Это привело к дополнительному возбуждению в народе и, возможно, имело еще больший эффект, чем если бы статья вышла. Чтобы угасить разгоревшиеся эмоции, друзья, с одной стороны, повсюду рассылали копии моей статьи в рукописи, с другой стороны – я вел переписку, чтобы довести дело до публикации статьи в газете «Ил» [«Страна»], издаваемой в Москве Гаязом Исхаки Беем, и привезти 3000 экземпляров. И не прошло и десяти дней, как во все уголки Крыма разослали 3000 номеров газеты. [В эту минуту я не помню точно содержания этой статьи, которая весьма послужила укреплению в народе нашей ориентации. Однако весьма вероятно, что в архиве газеты «Ил» или в Крыму в частных руках у наших друзей находится этот экземпляр. Если это так, полезно было бы привести из нее хотя бы несколько предложений, чтобы показать дух этой статьи… – прим. Дж. Сейдамета].

Крымтаев утверждал, что не давал Асану Сабри слова, будто бы должен был привести к назначению Ибрагима Тарпи Эфенди главным мудеррисом в медресе Зынджырлы, и в результате такого толкования не принял вызова на дуэль с Челебиджиханом.

Это событие сильно повлияло на наше революционное движение. Мы встали друг против друга: с одной стороны, некоторые мурзы и улемы, занимавшие позиции в правительственном лагере, и их сторонники, а с другой – революционная молодежь. Большая часть общества под влиянием элит, происходивших из купеческих кругов и богатого крестьянства, была склонна к поддержке молодежи. Весь эпизод существенно повлиял на широкое отождествление населения с нашей ориентацией.

Другим положительным аспектом скандала было то, что мы стали более дисциплинированными, укрепился наш характер и наша твердость, мы также стали больше ценить данное слово. Проблема решительным образом дала понять всей нашей интеллигенции, что революционерам не должно колебаться, и, в частности, запрещается отступать – мы осознали, что в нашем деле нет места никаким играм и шуткам.

Кто знает, где разобьешь себе голову?

Вскоре после описанного скандала перед нами встала проблема военной службы Челебиджихана. Вышло постановление, гласившее, что и студентов университета будут брать в школы прапорщиков.

Я встретился с Челебиджиханом в Акмесджите в отеле «Петроград». С Сеитджелилем Хаттатовым, который, собственно, был в армии, мы днем и ночью вели долгие беседы. Сеитджелиль был тем, кто лучше всего понимал ту важную роль, которую с национальной точки зрения сыграл «скандал Зынджырлы», он также был тем, кто первым обратил на это наше внимание. Мой отец тоже приехал в Акмесджит. По его словам, «мы слишком рано наступили на хвост змеи». Он сказал: «Эти негодяи уничтожат вас». Он очень любил Хаттатова. А тот тоже проявлял к моему отцу большое уважение и привязанность. Их разговоры принесли нам хороший результат. Они весьма успокоили отца.

Однажды вечером отец пришел ко мне в гостиницу и передал мне известие, что некоторые из мурз готовы, если я обращусь к ним с просьбой, устроить мне освобождение от армии, сделают так, что я останусь в Крыму. Отец сказал, что в течение 1-2 дней мы обязательно должны вместе пойти к ним. Когда я ответил, что не могу этого сделать, он нахмурил брови, лицо его покраснело, он вперил в меня взгляд и резким голосом сказал: «Ты не думаешь ни о себе, ни о нас, кто знает, где разобьешь себе голову», – после чего, не попрощавшись, вышел.

Я очень хорошо знал, что означает гнев отца. Я никогда не забывал, какие тепрел когда-то муки совести из-за того, что обидел его. Как потрясло меня тогда недоразумение между нами из-за султана Абдул-Хамида... Что же, однако, я мог сделать?

Идти в армию или бежать в Финляндию?

Я рассказал обо всем Челебиджихану и Хаттатову. Я сказал, что принял решение срочно уехать в Петербург. Одновременно я попросил Сеитджелиля Хаттатова увидеться с моим отцом и попытаться объяснить ему ситуацию. Челебиджихан тоже решил срочно ехать в Петербург, чтобы, с одной стороны, выиграть время, а с другой – чтобы мы могли что-то решить по поводу военной службы. Первым же поездом, даже не повидавшись с отцом, я выехал из Крыма. Спустя несколько дней приехал Челебиджихан. Почти две недели, день и ночь, мы обсуждали одно и то же – идти ли в армию или бежать в Финляндию? Это тянулось так же, как некогда наши диспуты в Стамбуле на тему «идти ли в политику, или действовать ли на ниве литературы и науки». Челебиджихан больше склонялся к выезду в Финляндию. Я жестко противился. Я выдвигал довод, что наши враги, здесь я думал о соперниках в нашей татарской среде, воспользовавшись нашим бегством, выдвинут потом тысячи аргументов, чтобы помешать и в дурном свете представить нашу деятельность. Челебиджихан, хотя и признавал мою правоту, утверждал, что опасность, которую представляет война, ужасна, что если мы напрасно падем на войне, то, очевидно, не сможем в будущем работать для народа на ниве науки и литературы.

В то время я не верил в смерть. Я не был в состоянии думать о смерти, я верил, что мы не погибнем. У меня было такое предчувствие. Я верил, что «раз мы стремимся к благу и возвышению народа – Аллах защитит нас». Моя уверенность не возникла из долгих размышлений, я даже не отдавал себе отчета в такой логике и не формулировал ее так, как сейчас это описываю.

Раньше в наших дискуссиях Челебиджихан опирался на чувства. На этот раз, однако, именно я руководствовался страстями, а он мыслил логически. В принципе, основывалось ли дело на рассуждениях, или на эмоциях, Челебиджихан всегда рассматривал дело со всех сторон. И даже иногда – я был свидетелем этого – бывало так, что через несколько дней или недель он с энтузиазмом заново отстаивал какой-то взгляд аргументом, который раньше не использовал или не знал. Очевидно, в общем-то, я мало встречал людей, которые бы так, как Челебиджихан, беспрестанно занимали свой ум серьезными проблемами. Простейший вопрос или мысль он анализировал так, словно это был важнейший вопрос на земле.

О нашем «войске», которое было для нас тогда самой важной проблемой, он думал беспрестанно. В таких важных делах он не любил делиться с другими своими размышлениями. Ему не хотелось открываться перед другими людьми с проблемами, которые он сам не мог решить окончательно и бесповоротно.

Две недели мы были в Петербурге дезертирами. Ночью, к десяти часам, Челебиджихан должен был возвращаться в свою квартиру к семье, у которой жил. Но иногда он оставался у меня, нашим дискуссиям не было конца, иногда мы спорили до второго, третьего часа. Мы плохо спали. Стали нервными. Однажды я предложил пойти к Алиму Сеиту с женой и вместе с ними принять решение. Он не согласился. Мы больше уже не могли откладывать решение. Нас могли поймать в любой день.

Примечание: В квадратных скобках курсивом даны пояснения крымского историка Сергея Громенко или переводы упомянутых Сейдаметом названий, а обычным шрифтом вставлены отсутствующие в оригинале слова, необходимые для лучшего понимания текста.