1 сентября 1889 года (13 сентября по новому стилю) появился на свет один из наиболее выдающихся лидеров крымскотатарского народа – Джафер Сейдамет. В честь 130–летия со дня рождения «крымского Петлюры» – литератора и публициста, в переломную эпоху ставшего военачальником и дипломатом – Крым.Реалии публикуют уникальные мемуары Сейдамета.
Продолжение. Предыдущая часть здесь.
В Одессе
Меня отправили в один из полков, дислоцированных в Одессе, на время до окончания организации нашей дивизии. Я начал учить муштре. Так как я снял комнату в городе, то вставал очень рано, ехал на машине в казарму и холодными утрами на лугах за городом тренировал солдат. В Одессе я проводил время во встречах с Халилом Чапчакчи, Аметом Озенбашлы и другими товарищами – мы много разговаривали, иногда заходили к знакомым русским семьям или с товарищами ходили в театр или кино. В Одессе я прочитал речь известного российского политика и оратора [Василия] Маклакова, которую он произнес в Думе 29 ноября. Маклаков в своем выступлении со всей беспощадностью провел анализ сложившейся ситуации и продемонстрировал испорченность правительства:
[Речь «Либо мы, либо они» была произнесена 3 ноября 1916 года, по новому стилю – 16 ноября, но Сейдамет по ошибке еще раз прибавил ко второй дате 13 дней. Цитата ниже приведена не по тексту воспоминаний Сейдамета, а по соответствующему месту из сборника речей Маклакова (Париж, 1949)]
«Нет, это не случайность, это режим, это проклятый, старый, отживший, но еще живучий режим… Когда страна видит все это, видит, что у власти появляются только люди этого режима, видит только его фаворитов, его ставленников, видит во всем его руку, видит его приемы, тогда она невольно спрашивает себя: а что если во время войны интересами Родины они будут жертвовать в угоду режиму? Долготерпение России велико, как велика Россия сама. Но эта война всему показала предел… и мы говорим: есть предел и нашей покорности, есть предел нашему долготерпению». Это означало, что уже даже в политической элите России обеспокоенность достигла решающей фазы. Это наполнило меня надеждой...
Новый Год 1917-го я встретил у одной из знакомых русских семей. Там я познакомился с Гарраном, тогдашним английским вице-консулом, который снимал у этой семьи комнату. Этот дипломат, интересовавшийся ситуацией в России и международными проблемами, утверждал, что рано или поздно Турция потерпит поражение... Мы не нашли общего языка и расстались холодно.
В городке Измаил
В январе 1917 года нас разместили в одной деревне, населенной немецкими колонистами, недалеко от Измаила в Южной Бессарабии. Там я познакомился с одним болгарином – офицером резерва, родом из Пазарджика в Добрудже, но служившим в российской армии. Мы сняли комнаты в одном доме. И с ним у меня совершенно различались точки зрения на политику. Этот человек был более привязан к России и к российскости, чем самый фанатичный и закосневший русский. Он не был интеллигентным, но очень трудолюбивым и смелым. В дивизии я стал командиром подразделения связи. Я занимался телеграфом, телефоном, почтовыми голубями. Командиром нашей дивизии был татарин по происхождению – человек мощного сложения, грубый в обхождении, серьезный – один из офицеров артиллерийского подразделения, который ранее прославился достижениями в борьбе с немцами в Восточной Пруссии.
В январе, когда мы узнали об убийстве Распутина, я убедился, что революция начнется в любой момент
Новости, доходившие до Одессы, об экономической ситуации и политической напряженности в Петербурге, говорили о том, что дела обстоят очень плохо. Полная пылкости и крепких выражений речь, произнесенная в Думе знаменитым правым [Владимиром] Пуришкевичем в связи с назначением [Александра] Протопопова на пост министра внутренних дел, и роковая роль, которую сыграл в этом [Григорий] Распутин, всколыхнула всю Россию.
На мой взгляд, Одесса была самым сплетничающим городом России. В этом космополитическом городе, где было так много евреев, ежедневно появлялось несколько новых слухов. То о царице, которая якобы шпионила в пользу немцев, то о правительстве, продавшемся немцам, то о готовящемся тайном мирном договоре, то о том, что за всем стоит Распутин и его орудие – царица.
Из архивов музея Распутина в селе Покровское
В январе, когда мы узнали об убийстве Распутина, я убедился, что революция начнется в любой момент. Мы проводили учения и каждый день ожидали отправки на фронт – эта напряженная ситуация трепала наши нервы. С другой стороны, я наслаждался комфортом чистого немецкого дома, в котором я жил, удобной кроватью и хорошей едой – это уменьшало психологическую нагрузку... Однако мы все время были угрюмы, и наша нервозность росла.
Почему я написал «Национальные чувства»?
В российском войске господствовало правило, что офицеры нижних рангов во время атаки идут впереди простых солдат. Из-за этого гибло множество офицеров. Поэтому я решил – прежде, чем паду – написать хотя бы короткий рассказ. В течение несколько дней я написал «Мillî duygu» [«Национальные чувства»] и отправил в «Терджиман». Я чувствовал себя очень довольным, когда Асан Сабри [Айвазов] ответил мне, что рассказ очень понравился и ему, и всей редакции.
В это время я получил письмо от [Номана] Челебиджихана. Он писал, что их тоже вскоре отправят в Одессу. Когда примерно через неделю я получил от Челебиджихана открытку с сообщением о том, что его отряд из Одессы должен быть отправлен на фронт, я расстроился и стал всем сердцем желать, чтобы революция вспыхнула прежде, чем мы поедем на фронт. Так и случилось...
Номан Челебиджихан
В центре, кажется, началась революция…
13 марта [дата приведена по новому стилю] 1917 года я дежурил у телеграфа. В штабе армии сменился дежурный, и новый протелеграфировал мне свою фамилию – он тоже был из Крыма, из деревни Дерекой, его звали Бекир Диктан, я его немного знал... Мы начали по телеграфу разговаривать по-татарски. Я спросил, знает ли он что-нибудь об отправке нашей дивизии на фронт. Он ответил: «Это не важно, есть, пожалуй, что-то более важное… Мы пока точно не знаем, о чем идет речь, но в центре, кажется, началась революция...». Итак, настал день, которого я с нетерпением ждал в течение стольких лет. Я глубоко вздохнул. От волнения комната показалась мне тесной. Внезапно меня позвали к аппарату. Командующий нашей армией вызывал командира нашей дивизии. Наш командир ночью всегда был пьян. И в ту ночь он также предупредил меня, чтобы я не беспокоил его, если ничего необычного не произойдет. А тут приказ армейского командования вызывал его к аппарату. Я пошел и передал вызов. В ярости, кряхтя, он встал, подошел к аппарату... По мере того, как он читал новости, он бледнел и все шире раскрывал глаза. Почти час он получал приказы. Он побелел как стена, губы его побледнели. Он вышел с опущенными плечами, и, не сказав мне ни слова, пошел домой.
Вечером офицеры в нашем штабе, неизвестно откуда и каким образом узнав о революции, начали по углам перешептываться о новостях
Утром я пошел на квартиру, улегся, встал после обеда. Вечером офицеры в нашем штабе, неизвестно откуда и каким образом узнав о революции, начали по углам перешептываться о новостях. Вечером ко мне пришел мой сосед-болгарин – опечаленный, разбитый. После нескольких общих слов глаза его наполнились слезами – он сказал: «Все кончено... Россия погибнет!». Он так разгорячился, что эти слова произнес в присутствии немки, подававшей ему чай. Когда я направился в свою комнату, эта женщина под каким-то предлогом подошла ко мне и принялась выпытывать ситуацию: «Что случилось с вашим товарищем? Вы что, на фронт едете? Что произошло?». Я удовлетворил ее любопытство. Я сказал, что в России началась революция. Не удержавшись, она перекрестилась, глаза ее оживились, лицо заблестело... Конечно, и она заметила, что и меня порадовала эта новость, так что потом – пока еще в течение недели я жил в ее доме – она старалась обходиться со мной как можно лучше. Особенно щедро она угощала меня во время утреннего чая желтыми, жирными и потрясающе ароматными сливками из коровьего молока, до которых я был охоч.
БОЛЬШЕ ПО ТЕМЕ: 1917-й: Крым в борьбе за идентичностьГосподин генерал
Утром 24 марта, опять неизвестно каким образом, но все солдаты знали о революции, и во время телефонных разговоров с офицерами уже не применяли требуемого в армии титулования, а обращались, к примеру: «господин генерал». Во время обеда командир нашей дивизии вдруг резко обратился ко мне: «Твои солдаты быстро научились революции и революционному языку!». Я попытался объяснить ему, что солдаты малообразованны, а что до этого дела – им не дали никакого официального или неофициального распоряжения, в связи с чем они ведут себя совершенно по своему усмотрению.
Царь отрекается
Мы узнали, что 15 марта (по старому русскому календарю – 2 марта) царь Николай II отрекся от своего имени и имени сына, а 16 марта утвердил вступление на престол великого князя Михаила. Революция разворачивалась со скоростью молнии. Первым ударом она снесла 300-летнее царствование Романовых. Она разрушила тиранию, дала свободу слова, прессы, собраний и совести. 19 или 20 марта в штабе дивизии собрались офицеры и солдаты, чтобы принести присягу революции и новому правительству. Наш старый, серьезный и строгий генерал произнес короткую речь, заявил, что не нарушит клятву верности, данную царю, и добавил, что сегодня оставляет армию, которую любил больше домашнего очага. Он просил, чтобы, так как война должна продолжаться, армия теперь сохраняла верность новому правительству и выполняла свой долг... Старый генерал эти слова произнес с такой грустью и болью, что несколько российских офицеров заплакали... Он пожал руки начальнику нашего штаба и всем офицерам и, пройдя перед солдатами, удалился из штаба своим как всегда твердым, крепким шагом...
Император Александр II
Начальник нашего штаба произнес длинную речь, в которой утверждал, что в России начинается новая историческая эпоха, что армия должна быть ее достойной, добавил, что пред лицом внешнего врага следует сплотить еще теснее ряды вокруг правительства, после чего призвал всех офицеров и солдат присягнуть новому правительству.
Но новая клятва не соответствовала традициям российской армии, ее духу и менталитету. До этого присягали царю. Теперь царя не было, все были свободны, солдат делал, что хотел... После дела с присягой армия начала полностью рушиться. Дисциплины не было, солдат с каждым днем убавлялось, кто мог – бежал.
Примечание: В квадратных скобках курсивом даны пояснения крымского историка Сергея Громенко или переводы упомянутых Сейдаметом названий, а обычным шрифтом вставлены отсутствующие в оригинале слова, необходимые для лучшего понимания текста.