Эшреф Нафеев: «Кто не пережил этот ужас, меня мало поймет»

18-20 мая 1944 года в ходе спецоперации НКВД-НКГБ из Крыма в Среднюю Азию, Сибирь и Урал были депортированы все крымские татары (по официальным данным – 194 111 человек). В 2004-2011 годах Специальная комиссия Курултая проводила общенародную акцию «Унутма» («Помни»), во время которой собрала около 950 воспоминаний очевидцев депортации. Крым.Реалии публикуют свидетельства из этих архивов.

Я, Эшреф Нафеев, крымский татарин, родился 2 мая 1939 года в селе Багатыр Куйбышевского района (сейчас село Богатырь Бахчисарайского района – КР) Крымской АССР.

Состав семьи при выселении: мать Сайде Сеитнафе (1914 г.р.), брат Нариман Сеитнафе (1934 г.р.), брат Рефат Сеитнафе (1936 г.р.), брат Эшреф Сеитнафе (1939 г.р.), дочь Зенифе Сеитнафе (1944 г.р).

Место проживания в момент выселения – село Багатыр Куйбышевского района Крымской АССР. Дом собственный, двухэтажный, документы перед выселением изъяли власти. Мне было 5 лет.

Тогда владели имуществом: подвода, фаэтон, 2 коня, 3 коровы, 2 бычка, 42 курицы, 8 уток, 9 гусей, двухэтажный дом, участок приусадебный 0,20 га, чаир (дача) 0,5 га, 38 пчелиных семьи.

В Красную армию из нашей семьи никто мобилизован не был, поскольку отец в 1932 году, в период голода, переболел тифом, а после выздоровления остались осложнения – он засыпал минут на 10-15, где бы не находился. Но физически был здоров, мог одновременно поднять на оба плеча мешки по 50 кг. Отец был в подполье, активно помогал партизанам. Перед выселением отца забрали в трудармию, тем самым сняли (возможное – КР) сопротивление семьи.

Никаких событий (которые можно было расценить как подготовку к насильственному выселению – КР) накануне депортации не было, деревня жила обычной, повседневной жизнью.

18 мая 1944 года, в 5 часов утра, двое солдат с автоматами ворвались в комнату с криками: «Вставайте, предатели!». В доме поднялся ужасный шум, гам, плачь. Дети были напуганы, врагу такого не пожелаешь. Нам на сборы дали 15 минут, при этом все время кричали и грозили автоматами. Хорошо, что отца не было дома. Здоровый мужик, он не смог бы спокойно наблюдать за этим беспределом, и наверняка бы пролилась кровь. Пока двое солдат, грозя оружием, торопили со сборами, третий шарил по комнатам и набивал карманы.

Мама в панике выбежала во двор. Там, прислоненный к стене, стоял новый диван в бело-синюю полоску, который отец привез из Севастополя и не успел занести в дом. А нам, троим братьям, папа привез мячики, и мы бросали их по этому дивану, радовались и веселились. Много ли надо ребенку? Столько лет прошло, а эта картина до сих пор перед глазами. И вот, мама срезала верхнюю часть с дивана, постелила его на пол, наспех набросала что-то из продуктов, одежды и завязала узлом. Девятилетнему ребенку в руки дала швейную машинку, которую он даже до машины не смог донести – отняли солдаты. Сама с семидневным младенцем, другими детьми и узлом на руках пошла на погрузку. На площади перед мечетью стояла машина студебеккер, в которую нас всех погрузили и отвезли на железнодорожную станцию Сюрень.

Во время выселения никакой обвинительный документ зачитан не был, и куда нас выселяют тоже не сообщали.

О том, что можно взять с собой до 500 кг вещей, и речи не было. А что может собрать женщина, которая мечется по дому в панике, в присутствии орущих солдат, плачущих детей и с младенцем на руках? А то что взяли и то отняли.

Маму с нами, детьми, и узлом с пожитками до места сбора на площади перед джами (мечетью – КР) сопровождал конвой солдат с автоматами.

Местом сбора людей была площадь перед мечетью. Если даже зачем-то нужно было вернуться домой, не отпускали. Часов в девять нас начали грузить в машины студебеккеры, затем под конвоем повезли на железнодорожную станцию Сюрень, а оттуда уже в Симферополь и из Крыма.

18 мая из дома было выселено 5 человек. Были ли случаи физического уничтожения (во время сборов или вывоза выселенных – КР), не помню. Я говорил выше, что отца дома не было, его забрали в трудовую армию, а то, возможно, могло бы быть несчастье.

Под конвоем нас привезли под Бахчисарай на станцию Сюрень. Там уже стоял товарный состав, и нас, как животных, под крики солдат, угрожающих дулами автоматов, стали загружать, не церемонясь ни со стариками, ни с женщинами, ни с детьми. Да, наша семья в полном составе погрузилась в вагон. Маме удалось, несмотря на то, что у нее на руках был младенец, не потерять нас.

Условий в вагоне не было никаких. Да я и сомневаюсь, что кто-то мог подумать об условиях для нас. Антисанитария была ужасная. Вагон был товарный, для перевозки скота. Пол застелили прогнившей соломой, и была она то ли солома, то ли мусор. Количество семей (в вагоне – КР) было не меньше тридцати. Стояли, сидели вплотную друг к другу. Почти в каждой семье имелось по двое и более детей, например, нас у матери было четверо. Были в вагоне и две беременные женщины, из которых одна родила в дороге. Туалета не было вообще. Справляли нужду в ведро и горшки, которые освобождались на случайных остановках. Воды тоже не было, и никто в вагон ее не приносил. Люди сами ею запасались, кто как мог, во время остановки состава. А вентиляция в вагоне – это боковые окошки, которые мало справлялись со своей функцией.

А на счет приготовления пищи, опять же, кто как мог. Как только состав останавливался, люди спрыгивали на землю, быстро собирали хворост, дрова, разжигали костры и готовили, что могли из того, что было. Об отправлении состава ни гудком, ни криком не предупреждали, поэтому зачастую бывало так, что люди бросали недоваренную еду, чтобы запрыгнуть в вагон. Бывало, что некоторые и отставали от поезда, а что случалось ними дальше, оставалось только догадываться. Остановка и время стоянки определялись по государственному расписанию, а в общем о людях никто не думал, время остановки и стоянки зависело от прихоти военных.

Какое могло быть отношение к умершим? Живя в таких условиях, а ехали мы 20 дней, люди умирали и от болезней, и от голода. Умерших относили в угол вагона, отделенный ширмой, и там они лежали до остановки состава. А во время остановки приходили санитары и уносили их в неизвестность. Вот так и моя младшая сестра. Ей было семь дней от роду, когда ее выгнали из родного дома, а на девятый день пути она умирает. Во время остановки санитары унесли ее, не сказав маме ни куда они ее несут, ни названия станции, где она останется навсегда.

Все что было написано в постановлении ГКО №5859 (было рассекречено только в конце 1980-х – КР), там и осталось. Ни горячего питания, ни горячей воды, ничего не было. Как я уже говорил, люди сами себе все добывали и о себе заботились, порой ценой своей жизни. Если бы со стороны государства, так бесчеловечно и в одночасье лишившего народ всего, была проявлена хотя бы малая толика заботы, то, возможно, не умерло бы столько людей за эти 20 дней пути, да и потом тоже.

Врача и двух медсестер не было так же, как и горячей еды и кипятка. Все это осталось на бумаге, в том самом постановлении. Люди умирали ежедневно. На остановках их уносили в никуда. Хоронили ли их, или бросали на обочинах железной дороги – я не знаю. Одно только знаю точно: с ними не церемонились и в отдельные могилы, соблюдая все мусульманские обряды, не хоронили.

В пути следования мы были 20 дней. 9 июня мы приехали на место назначения. Все это время мы не знали куда едем. Наш состав двигался в Узбекистан. Мы узнали об этом, когда уже прибыли на место. А прибыли мы на станцию Голодная Степь, потом ее переименовали в Мирзачульскую. Нас – голодных, ободранных, босых детей, женщин, стариков – больных и измученных долгой дорогой, высадили на раскаленной и залитой то ли смолой, то ли мазутом платформе. Жара, босые ноги горят, дети, бабушки плачут, женщины причитают. О Аллах, эта картина до сих пор перед глазами. Кто не видел, кто не пережил этого ужаса, меня мало поймет, потому что словами передать это невозможно. Арбы с большими колесами и запряженные ишаками, нас уже ждали. Узбеки стояли и ошарашено смотрели на нас. Мы позже узнали, что среди них пустили информацию, что едут одноглазые людоеды и они боялись, что мы накинемся на них. Но, увидев в каком жалком состоянии находятся эти «людоеды», они стали давать воду, лепешки. Людей, прибывших этим составом, распределили кого куда, а наш вагон попал в колхоз «Пятилетка». Целостность семьи была сохранена частично, младшая сестра умерла в дороге.

Как я уже рассказал, нас посадили в арбы и привезли в колхоз «Пятилетка». Поселили нас в доме, в котором не было ни крыши, ни окон, ни дверей. А пол – земляной настил. Питьевая вода из арыка, из-за которой и дети и взрослые массово болели дизентерией.

Отношение местных людей было очень осторожным. Боялись подходить, некоторые даже выглядывали из-за угла, наблюдая за нами. Через несколько дней привыкли.

О нашем обустройстве я писал выше. В этом, так называемом доме, поселились мы с мамой и мамина сестра с тремя детьми, итого восемь человек. Водой нас обеспечивал арык, а топливом, камышом и гузапаей (высохшие стебли хлопка – КР), – окрестности колхоза. О продуктах питания и медикаментах – и речи нет. Если человек заболевал, в лучшем случае выздоравливал сам, в худшем – умирал.

По прибытию приусадебный участок не предоставили, строительными материалами для возведения дома не помогали. Выживал, кто как мог. Ссуду не выдали, о том, что нам полагалась ссуда, слышу впервые.

Мама работала на хлопковом поле. Мы, трое пацанов, ходили за мамой и во всем ей помогали. Платили по 2, 3 иногда 5 копеек за килограмм хлопка, в зависимости от его качества. Этих денег хватало лишь на хлеб, чай и крупу.

За нарушение трудовой дисциплины лишали трудодня. А еще председатель колхоза, помню даже его фамилию – Насыров, лично приезжал на подводе и забирал часть выращенного на приусадебном участке урожая кукурузы или чего-нибудь еще, на свое усмотрение.

Случаи вербовки представителями комендатуры крымских татар в качестве осведомителей бывали. Но бывало и так, что женщины, девушки выходили замуж за местных жителей, чтобы не умереть с голоду.

Без комендантского разрешения не то что в гости, по очень срочным делам нельзя было покидать территорию поселения. За нарушение комендантского режима строго наказывали: либо неделями держали за решеткой, либо отсылали в тюремный лагерь. За самовольное отлучение из мест спецпоселения в период с 1944 по 1948 год комендант наказывал, как хотел. Обязательно отмечались в спецкомендатуре: кто раз в неделю, а кто раз в месяц. Тоже на усмотрение коменданта.

После принятия указа Президиума Верховного Совета СССР «Об уголовной ответственности за побеги из мест обязательного поселения» комендантский режим стал еще жестче, еще наглее.

Из нашей семьи наказывать было некого. Мама старалась не конфликтовать с властями, мы были маленькие, а отец – в трудармии.

В первые годы от перемены климата, антисанитарии, арычной воды, комаров, голода люди умирали семьями. Медикаментозной и медицинской помощи не было. Моя семья уцелела чудом, кроме моей сестры Зенифе никто, слава Аллаху, не умер.

Массовых эпидемий я не помню, но люди умирали по разным причинам, как я уже говорил, семьями. Хоронили умерших сами, иногда помогали узбеки, отвозили покойников на кладбище на своих арбах. Могилы копали сами как могли, а голодный, обессиленный от голода человек насколько глубоко может выкопать? Ночью похороненных раскапывали шакалы, трупы, части тела, обглоданные ими, валялись по окраине поселения. 46% моих соотечественников умерло в первые годы депортации.

Моя семья голодала. Мы уже начинали пухнуть от голода, когда отец сбежал из трудармии и нашел нас. Он был мастером на все руки, умел работать и с деревом, и с железом. А местные власти ценили мастеровых. Ему дали работу на кузнице, но кроме этого он изготовлял то колеса для арб, то ручки для лопат и топоров, ходил по домам, предлагая свои услуги. И всегда приносил в кармане или немного пшеницы, или кукурузы, или джугары, что могли дать местные жители как оплату за услугу. Таким образом, отец нас спас, и от голода никто не умер.

Голод был массовым, люди умирали много и часто.

В рядах Красной армии мой отец не служил: после перенесенной болезни, тифа, остались осложнения, и его не взяли. А родной брат матери служил, правда, не помню в какой части, и он погиб. Отца забрали в трудармию незадолго до депортации. Он пробыл там несколько месяцев, а затем сбежал. Разыскал нас через три месяца после поселения в колхозе «Пятилетка», а сам устроился в колхозе «Андреев», куда перевез нас, маму и тетю с детьми, предварительно договорившись с председателем колхоза и комендатурой.

В местной школе мы учились, а в средних или высших учебных заведениях могли учиться только после снятия с нас комендантского режима. С 1947 по 1951 год я учился в местной школе, и языком преподавания был узбекский. Я очень хорошо учился, свободно владел языком. Но после четвертого класса родители перевели нас в русскую школу в райцентр Романовка, куда мы добирались пешком 4-5 километров.

Ограничения проявлялись во всем. Лично я ощутил это ограничение, когда поступал на юридический факультет. Я сдал все экзамены, но меня под каким-то предлогом не зачислили, а вместе со мной и других ребят крымскотатарской национальности. Потом мы определили в чем причина и разошлись в другие, более низшие ученые заведения.

Условия для развития нашей культуры не создавались, а если что-то и печаталось или создавались танцевальные коллективы, то только нашими усилиями.

Национальные праздники, традиции и обычаи соблюдались тайно. Благодаря этому мы и сохранились как нация. Только после снятия спецрежима и более-менее нормального обустройства, стало возможным возрождение нашей культуры.

Публично и свободно обсуждать как между собой, так и с представителями власти вопросы возвращения на родину, в Крым, составлять и направлять письма, петиции запрещалось и уголовно наказывалось. О публичных выступлениях речи быть не могло. Все проводилось тайно, скрытно, только для самых надежных и посвященных. Сбор подписей под письмами-обращениями в Президиум ВС СССР, а также собрания проводились только в очень надежных домах.

После выхода указа ПВС СССР от 28 апреля 1956 года, согласно которому с крымских татар и некоторых других депортированных народов были сняты ограничения по спецпоселению, но не давалось право на возвращение имущества, конфискованного при выселении, а также право на возвращение в места, откуда эти люди были выселены, изменения не происходили. Единственное что дал этот указ – это свободу передвижения. Мы смогли переехать на другое место жительства, устроиться на работу и худо-бедно налаживать свой быт. А во всем остальном мы всего добивались сами. Ни от государства, ни от местных чиновников помощи не было. Не мешали, не гоняли нас, как изгоев общества, и того было достаточно.

После отмены комендантского режима в 1956 году средний брат отца Сеит-Ваджип увез нас из колхоза «Андреев» в Самаркандскую область, в садвинсовхоз «Булунгур». Младший брат отца Сеит-Неби жил там же. Семья отца собралась в одном месте. Мой отец Сеит-Нафе был муллой и служил для своего народа.

Сам я 30 лет проработал фотографом, из них 15 лет внештатным фотокорреспондентом районной газеты. Одновременно работал киномехаником в течении 20 лет в Джанбае и садвинзаводе «Булунгур». Был награжден значком отличника кинематографии СССР.

В 1989 году вернулся на родину. И хотя я родом из села Багатыр Куйбышевского района, поселился в селе Майское Джанкойского района, где и проживаю в данное время. Служу родному народу муллой.

(Воспоминание от 19 декабря 2009 года)

К публикации подготовил Эльведин Чубаров, крымский историк, заместитель председателя Специальной комиссии Курултая по изучению геноцида крымскотатарского народа и преодолению его последствий