Диляра Мамбета: «Все случилось в 4 часа утра, как гром среди ясного неба»

18-20 мая 1944 года в ходе спецоперации НКВД-НКГБ из Крыма в Среднюю Азию, Сибирь и Урал были депортированы все крымские татары (по официальным данным – 194 111 человек). В 2004-2011 годы Специальная комиссия Курултая проводила общенародную акцию «Унутма» («Помни»), во время которой собрала около 950 воспоминаний очевидцев депортации. Крым.Реалии публикуют свидетельства из этих архивов.

Я, Диляра Мамбета, крымская татарка, родилась 8 марта 1930 года в Крыму, в деревне Улан-Эли Евпаторийского района.

Состав семьи на момент депортации: мать Алиме-Шерфе Якуб къызы (1914 г.р.), сестра Гульнара Мамбета (1932 г.р.), брат Меджит Мамбетов (1934 г.р.), брат Дилявер Мамбетов (1936 г.р.), сестра Ленара Мамбетова (1938 г.р.); все мы, кроме отца, который был на фронте.

На момент депортации, 18 мая 1944 года, находились в собственном родном доме в деревне Улан-Эли, №3. В деревне названий улиц не было, всего имелось 120 домов по номерам.

Когда началась война, я ходила в 4-й класс нашей Улан-Элинской средней школы. В 1942 году на уроке застрелили нашего учителя Якуб-оджа. Стреляли с улицы, попали прямо в голову. На этом мое образование закончилось. В трудовой записи об образовании – 4 класса.

Наша деревня была очень зажиточной, все жили очень обеспеченно. Мой отец построил большой дом из 5 комнат. Имелись большие хозпостройки (так как было много скотины), земля 60 га, без счета куры, утки, индюки, 70 баранов, 2 коровы, 1 лошадь с жеребенком, 3 теленка. Для всей этой живности были запасы корма и пропитания.

Отец был комбайнером, мама домохозяйкой.

В доме был шифоньер, комод, диван, во всех комнатах ковры, паласы (кийисы) ручные из шерсти овечьей, швейная машинка, патефон. В деревне из 120 домов, 5 домов принадлежало русским или украинцам. Я точно не знаю, так как они учились и разговаривали по-крымскотатарски.

Что интересно, когда я отдыхала в отпуске в Крыму в 1980 году и поехала в родной Улан-эли (ныне Панфиловка), то встретила Таню со своей улицы и она меня сразу узнала: «Ты, Мамбета дочь Диляра…», – и пригласила в дом. И там я увидела швейную машинку из моего дома. Можете ли вы представить мое состояние, ведь все наши вещи, утварь так были расхищены. Все наши дома, скотина, имущество были оставлены…

Моя мама была из очень знатного и богатого рода мусульманских священников – дочь Якуба моллы из деревни Семен, современное название не знаю (с 1948 года Семеновка, ныне исчезнувшее село – КР). У нее было много украшений из червонного золота, пояса узорные, браслеты, несколько шапочек (фес), украшенные узорными золотыми монетками. Все осталось, мы вышли в 4 утра из дома в домашней одежде, сестренка Гульнара почему-то схватила ведро с яйцами, так и вышли.

Папа ушел в Красную армию сразу как объявили в деревне мобилизацию. Все мужчины ушли из деревни одним призывом, остались старики и жены с детьми.

Точно не помню год, 42-й или 43-й, из Севастополя привозили ночью раненых и больных, расселяли по домам, мы ухаживали за ними, один пожилой мужчина умер у нас в доме, не выжил, многие были из Балаклавы, потом куда их увозили не знаем, но тоже ночью и детей просили не говорить про людей в доме.

Из деревни все старше 15-16 лет ходили копать окопы, не смотрели на пол. Мне старшей было 14 лет, я была очень маленького роста. Видела, что они шли утром с лопатами и говорили: «Идем на Перекоп». Что за Перекоп, не знала.

В Улан-Эли перед этим роковым днем 18 мая мы ничего странного не замечали, все случилось в 4 часа утра, как гром среди ясного неба.

Ранним утром двое солдат прикладами стали стучать в дверь. Мама, испуганная, вышла к ним, мы все от испуга начали голосить. Никто по-русски не понимает. Солдаты громко сказали несколько слов и ружьями стали показывать направление на выход из дома. Потом слышим – кричит наш сосед Абдраман агъа на крымскотатарском языке: «Шерфе нас выгоняют из дома, везут расстреливать как евреев». Ну, мы и вышли в домашней одежде, ничего не взяв. Солдаты детей выталкивали из дома, мы очумели от рева и страха, мама совсем растерялась, а здесь мы впятером орем. Очень тяжело это вспоминать, но знаю, что до конца дней своих это в моей памяти и этот ужас в сердце, стакан слез в груди.

Всех сельчан собрали возле колодца. Смотрим, у кого-то в руках чайник, у кого ведро, у кого кастрюля, я хотела побежать и тоже взять из дома утварь, но не разрешили. Никто ничего не объяснял, никакие документы не зачитывались. В течение 20-30 минут всех собрали около колодца, взяли в кольцо и под прицелом винтовок держали нас сутки, не давали кушать, пили воду из колодца. В 10 утра следующего дня приехали новые огромные машины с большими колесами, мы таких не видели никогда и повезли всех в Кезлев (Евпаторию – КР) на железнодорожную станцию. Когда машины выезжали из деревни, тут началось ужасное. Вся скотина начала орать, все собаки деревни бежали за машинами где-то 2 км и лаяли, лаяли. Этот рев скотины и лай собак до сих пор слышу...

Это сейчас я узнала, что можно было взять на семью до 500 кг. Но кто бы нам это сообщил в ту страшную роковую ночь или утро? Мне смешно думать, что от этих нелюдей, которые это задумали и пошли на это преступление, могла по отношению к нам быть так называемая «акция» милосердия, приказ «о разрешении чего-то…».

В машинах с нами солдаты не ехали, они ехали в кабинах машин, двери была закрыты железными засовами снаружи. Люди были раздавлены морально и физически (кто хотел сбегать за едой, когда держали у колодца, их очень били, догоняя), никто ни о чем не помышлял. Все были уверены, что везут расстреливать. Людей из деревни было много. В нашей семье было 5 детей, а в других семьях и по более, многие жили с дедушками и бабушками, и даже с прадедами, семьи был многодетные, большие, здоровые.

С мамой нас было шестеро. В Евпатории на железнодорожной станции стали нас, как стадо, загонять в вагоны. Сидели в вагонах более суток, пока весь состав не заполнили полностью битком.

Нам повезло сохранить целостность семьи: наша семья крепко держалась за руки, и мы не растерялись благодаря крикам нашей мамы, она все повторяла: «Держитесь за руки, держитесь за одежду друг друга!».

Загрузили в товарные вагоны, решетчатые, с щелями в полу и по бокам. Туда мы справляли всем вагоном большую и малую нужду в пути. В вагоне были беременные 3 женщины. Одна из них родила в пути. 5 человек умерло в вагоне. Наши их не дали солдатам. На станциях солдаты, открывая дверь, спрашивали: «Есть мертвые?». Только на одной станции, уже в Казахстане, наши отдали своих умерших бородатым старым казахам со словесным договором о погребении. Умерли от поноса, голода.

На одной из станций в вагон бросили несколько буханок черного хлеба, как скотине, ведь мы ехали в вагонах для скота. На другой станции дали в вагон ведро какой-то горячей жижи, на весь вагон один ковшик нашелся и по очереди по глотку, чтобы всем досталось, хлебнули. На остановках взрослые выходили, а мама сама не выходила и нам не разрешала. Иногда кто-то возвращался со съестным – все делилось на всех. Никакого организованного питания не было, продукты не выдавались, на стоянках давали ведро кипятка на вагон. Врачей мы не видели, только солдаты, интересующиеся: «Кто умер?».

Приехали в г. Самарканд в середине июня. На телегах привезли всех на стадион, спали там трое суток на земле. Потом, живя в Самарканде, часто видела этот стадион. И сейчас он существует и действует, называется «Спартак», старалась не ездить по этой улице, не хотела видеть этот стадион. Ни о каком свежем воздухе в вагоне и речи не могло быть, так как в туалет все ходили в щели вагона. Про условия для приготовления пищи – этого не было.

Никто не знал в каком направлении двигался состав. Сестренка самая маленькая Ленара умерла уже ближе к концу пути. Два дня мама не отдавала ее солдатам, но потом на одной из станций старый къартбаба (дедушка – КР) с нашей улицы договорился с кем-то из местных жителей, живущих возле станции, о том, чтобы они ее похоронили как положено мусульманке, а где это, что за станция, знает только Аллах. Алла рахмет эйлесин (Да упокоит Аллах ее душу – КР).

С железнодорожного вокзала в Самарканде нас на телегах привезли на стадион. Через трое суток начали опять же телегами всех развозить в разные направления, при этом ничего не объясняя. Привезли в Самаркандский район, колхоз Кошап Чархина, расселили в коровнике, постелили солому, бросили тряпки и начали жить. Местным разъяснили, что едут к ним дикие люди, людоеды, на людей непохожие. После месячного пребывания в зловонном вагоне без еды мы были похожи на тех, кем пугали местных. Отсутствие санитарных условий, голод, нечистая вода: начались эпидемии малярии, дизентерии, люди начали умирать семьями, каждый день была чья-то смерть.

Нас с мамой было четверо, семья дяди Абляса (брат отца, он не воевал, так как был хромым) состояла из 5 человек, завели наши семьи во двор к узбеку. Нас поселили в коровник, а семью дяди – в курятник. На следующий день меня (14 лет) и двоюродную сестру Салие-Шерфе (18 лет) отправили на новостроящуюся Талигулянскую ГЭС. Меня малолетку определили в детскую бригаду №6.

Нас набралось где-то человек 20, все мал-мала меньше, обессиленные голодом малые дети, дали работу – перевозить гравий в тачках на стройку. Представьте себе, это работа для здоровых взрослых мужчин, но решили, что нам это под силу. Зарплату не получали, работали за паек – 300 грамм хлеба. Я так была этому рада: так как я числилась трудовой единицей из семьи, то и всем моим в семье тоже это давали. Так я работала 2 года, с 16 лет завели на меня трудовую, а запись не сделали, так как использовали труд малолетки, записали «1 год со слов». И когда я вышла на пенсию, этот год засчитали за 2 года: была доплата к пенсии, как за труд во время войны и числилась я «участником трудового фронта в годы войны». Это получилось тогда, когда я привела в пенсионный фонд двух свидетелей тех военных лет – учетчика и рабочую. Они подтвердили мою работу, так как в документах наша бригада не значилась, ведь мы, дети, работали за паек. А здесь, в Крыму, эти годы, конечно, не учли, несмотря на то, что в пенсионном деле все документы, все свидетельства, решения по этому вопросу были приняты и осуществлялась оплата, ну что теперь делать, не хотят.

В коровнике окон не было, дверей тоже, только проем. Пили воду из хауза (искусственный водоем – КР), начались болезни тиф, малярия, вши, дизентерия. К чести сказать, потихоньку местное население в этом селе начало не сторониться нас, где-то помогать съестным начали. Никто нас не обеспечивал ни топливом, ни водой. О выдаче продуктов, лекарств вообще речи не было. Теперь я знаю, что, согласно постановлениям, нам должны были выдавать муку, крупу, овощи взамен за оставленные в местах выселения сельхозпродукцию и нашу скотину, тем более про выдачу земельных участков, помощи в строительстве домов, ссуды, рассрочки – это из области фантастики, нереальности.

Тут случилось большое горе. Мой братишка Меджит начал температурить под 40 градусов. Побежали в сельскую больницу ночью, а к утру он умер. И в других семьях начали умирать маленькие дети. Среди наших людей пошли разговоры, что убивают в больницах именно мальчиков. Действительно во многих семьях именно мальчики умирали. Мама совсем опустила руки: из пятерых детей уже двое умерли за 2 месяца, оставшиеся трое – ходячие скелеты. От переживаний за нас, от голода, лишений утром маму я нашла мертвой. Это случилось 8 октября 1944 года. Так в возрасте 14 лет я с двумя детьми осталась одна на чужбине. в незнакомом месте, не зная языка, кроме родного крымскотатарского. Отчего умерла мама, не знаю. У нее вся спина была черная, синюшная, когда я ее утром перевернула, не верила, что мама умерла. Алла рахмет эйлесин, меним гъарип аннам (Да упокоит Аллах ее душу, моя бедная мама – КР).

Каждую неделю ходили к коменданту Чархина и что-то подписывали. Там на нас орали военные, угрожали, сказали, что никуда не имеем права выйти из Чархина, суд, тюрьма нас ждет. А кто вдруг не приходил на подпись к коменданту, того военные приводили, били их и пинками, погоняя, вели туда, даже заболевших.

Меня с двумя детьми отправили в детский дом Чархина, вроде бы №41, хорошо не помню. Маленькие оставались там, а я продолжала ходить на стройку. В детдоме одна еда – суп из пшенки, в тарелке вода и несколько крупинок из пшена плавают. В один из дней я совершила «политический» поступок. В столовой висел портрет Н. Крупской. Я выпила воду из супа, собрала крупинки пшена в щепотку и намазала рот Крупской этим, сопроводив словами по-крымскотатарски: «Спасибо тебе за наше счастливое детство».

Естественно воспитатель-узбечка поняла, что я сказала, и сообщила директору. К вечеру состоялся трибунал с присутствием коменданта, и меня лишили еды на 3 дня, но на работу выпускали и попросили детдомовских детей плевать на меня, но никто не хотел этого делать почему-то. В начале 1946 года приехал с фронта мой отец Мамбет Велиля огълу, очень долго нас искал. Устроился на эту же Талигулянскую ГЭС каменщиком, забрал нас троих из детдома, начали мы жить в бараках там же на стройке.

В Чархине многие семьи умерли в первый год разом от всего этого ужаса, в каждой семье было самое меньшее по 5 детей, если осталось двое детей через полгода – это хорошо.

В 1949 году приехали вербовщики. Стали вербовать на стройку Хишрау ГЭС. Мы устроились работать с папой в Хишрау-ГЭСстрой. Они построили рабочие бараки для своих рабочих: 1 кухня – 5 кв.м., 1 комната-зал – 12 кв.м. Мы туда заселились. Нам казалось, что это дворец, после мытарств и лишений.

В 1950 году мне было полных 20 лет, я пошла работать на шелкоткацкую фабрику им. 26 Бакинских комиссаров. Возможности учиться у меня не было, едва разговаривала по-русски, образование 4 класса. Начала со шпульницы, закончила мастером крутильно-приготовительного цеха. Стаж работа на одном месте 37 лет, пользовалась большим уважением, руководила цехом. Остались жить в поселке Хишрау ГЭС. Оттуда и переехала со своей семьей на свою Родину, в Крым в конце 2008 года (Аллагъа шукюр) (Благодаря Аллаху– КР).

В Хишрау сосредоточились многие наши соотечественники, около 500 семей. Все уехали в Крым в период с 1990 по 1996 год, после меня осталось около 10 семей, немощные. Муж мой Джевдет умер в 2000 году. Я с двумя детьми переехала в Крым. Живу в Симферополе.

Все получилось, благодаря нашему демократическому движению, нашим активистам, за что они поплатились здоровьем, свободой, жизнью. Но благодаря им только часть моего народа вернулась на исконную родную землю, половина моего народа умерла в местах ссылки, а оставшаяся часть не может приехать. Но верю: мой народ вернет благодаря порядочным людям в правительстве со временем все законные права, так как мы коренные жители Крыма.

Я верю в мой трудолюбивый народ, восставший из пепла, выживший в этих нечеловеческих условиях, вставший на ноги заново на своей исконной Родине. Я горжусь тем, что я крымская татарка. Я пожилой человек, знающий и помнящий весь свой род до пятого колена. Живя в Узбекистане, я верила и знала, что вернусь на свою Родину и дети мои знали, что их Родина – Крым, и в Узбекистане мы живем временно. Моя дочь по знакомству очутилась в архиве УВД Самаркандской области по ул. Ахунбабаева 89, и там видела «дело» нашей семьи, наши подписи под документами жестокого комендантского режима, снимки наши, очень долго была под впечатлением и плакала, говорила: «Ана (мама – КР), как вы выжили, как перенесли все это –эти нечеловеческие условия. Ведь вас явно хотели всех уничтожить…».

(Воспоминание от 9 января 2010 года)

К публикации подготовил Эльведин Чубаров, крымский историк, заместитель председателя Специальной комиссии Курултая по изучению геноцида крымскотатарского народа и преодолению его последствий