«Этот ужас и зверское отношение я не могу забыть». Расим Юнусов – о депортации 18 мая 1944 года

18-20 мая 1944 года в ходе спецоперации НКВД-НКГБ из Крыма в Среднюю Азию, Сибирь и Урал были депортированы все крымские татары (по официальным данным – 194 111 человек). В 2004-2011 годах Специальная комиссия Курултая проводила общенародную акцию «Унутма» («Помни»), во время которой собрала около 950 воспоминаний очевидцев депортации. Крым.Реалии публикуют уникальные свидетельства из этих архивов.

Я, Расим Юнусов, крымский татарин, родился 23 июля 1938 года. Уроженец села Старые Шули (с 1945 года Терновка – КР) Балаклавского района Крымской АССР.

На момент выселения в состав семьи входили: отец Юнус Осман (1907 г.р.), мать Сабирье Юнус (1914 г.р.), брат Шакир Юнус (1936 г.р.), я, Расим Юнусов, сестра Мелига Юнус (1944 г.р.), а также брат отца, мой дядя Осман Халиль (1896 г.р.) и его жена Айше Халиль (1905 г.р.).

На момент депортации семья проживала в селе Старые Шули Балаклавского района Крымской АССР. Семья жила в новом доме из камня, построенном моим дедом и его сыновьями Халилем и Юнусом, то есть моим дядей и отцом. Имели приусадебный участок и домашнюю скотину: овцы, козы, одну лошадь и жеребенка, корову и маленького теленка, а также кур. Перед началом войны отец работал в колхозе бригадиром, его направили учиться в Кефе (крымскотатарское название Феодосии – КР). Война застала отца в Кефе и оттуда его забрали в армию. Перед оккупацией Крыма немцами отец вернулся в село из госпиталя, где лечился, после ранения передвигался он на костылях, так и был депортирован больным.

18 мая 1944 года я помню, как сегодняшний день, как будто перед глазами страшный сон. На рассвете с шумом и криками ворвались в дом три солдата в военной форме и с оружием в руках. Мне было 5 лет и 10 месяцев. Я не понимаю, что происходит: мы, дети сонные, плачем, мать с грудным ребенком на руках тоже плачет. Эти трое военных что-то кричат и, подталкивая всех прикладами, выгоняют из дома во двор. В этой суматохе мать подает мне в руки торбу с орехами весом в полтора-три килограмма и Коран. Это заметил один из солдат, вырвал из моих рук торбу, священную книгу и выбросил, орехи рассыпались во все стороны. Когда солдаты, подгоняя всех во двор, вышибли у отца из-под руки костыль, он упал и не мог идти, дядя Халиль помог ему. Дядя Халиль сам был инвалидом войны 1918-1920 годов.

Из вещей не разрешили брать ничего, только то, что надели на себя и узелок с детской одеждой. Один из военных что-то кричал и тыкал пистолетом в лицо отцу. Подъехала грузовая машина, она уже была полностью загружена людьми. Нас стали грузить на машину, все плачут, солдаты кричат и стреляют вверх. Дядя Халиль с женой не поместились в этой машине, его посадили в другую. Этот ужас, зверское отношение к старикам, женщинам и детям я не могу забыть.

Нас привезли к эшелону, который стоял в поле, и стали грузить в скотские вагоны, где нечем было дышать от запаха и такого количества людей. Люди полусидя дремали на голых досках, лежать места не было. Туалета в вагоне не имелось, еду выдали на следующий день: соленая хамса и почему-то мука. Это было полное издевательство. Воду для питья набирали на остановках, если успевали и было во что набирать. Люди умирали в пути, нам детям, чтобы мы не испугались, говорили, что не нужно смотреть на покойников.

Потом нас погрузили на баржи, плыли по реке, никто не знал, куда мы плывем. Я вспоминаю один страшный эпизод, когда плыли на барже: женщина молодая с грудным ребенком стояла у края баржи и вдруг вместе с ребенком бросилась в воду. Это происходило на моих глазах. Никто из охраны даже не стал ее спасать.

Потом опять везли на грузовых машинах. И, наконец, в начале июня приехали в какую-то глухую местность, кругом дремучий лес. Местным жителям сказали, что мы – старики, женщины, дети – предатели. Людей расселяли по баракам длиной в 30-40 метров, разделенным дощатыми перегородками по девять квадратных метров, посредине коридор полтора метра шириной. В каждое помещение поселяли по две-три семьи. Бараки были старые, в них раньше жили заключенные, их переселили на семь километров дальше. В этих бараках от клопов и вшей невозможно было спать. В той комнате кроватей не было, столов тоже, короче голое помещение, спали на полу.

Местность, куда нас привезли, была Марийская АССР, где занимались лесозаготовкой, то есть лесоповал. Всем объявили приказ: кто выйдет за пределы села – тюрьма без суда. Всех взрослых от 16 лет погнали на лесоповал, а отца поставили на мост через речку охранником, где он простоял 6 месяцев, он еле ходил на костылях.

Люди начали болеть тифом. Резкая перемена климата очень сильно подействовала на них. Кроме того, отсутствие еды, лекарств и антисанитария. Из молодых побегов липы и листьев с отрубями готовили лепешки, и еще из травы лебеды варили борщ и давали людям. Рабочим выдавали 500 грамм хлеба на день, иждивенцам, то есть детям – 200 грамм на весь день.

Днем взрослые находились на работе, и дети были предоставлены сами себе дома. Даже когда дети болели и были с температурой, фельдшер Барабанов не выдавал родителям больничный лист, говорил: «Иди на работу».

Мы жили в лесоучастке Кума. Когда мать заболела, ее забрали в барак, куда помещали всех больных, она пролежала три месяца, детей к ней не пускали. Потом заболела сестра Мелига, она умерла… Очень много умерло людей в первый год. Зимой морозы доходили до 50-55 градусов. Люди замерзали насмерть, с одеждой было плохо.

В 1946 году открыли школу до 4-х классов, куда ходили дети от 8 до 12-13 лет. Все обучение велось на русском языке, в табелях успеваемости в графе «родной язык» вписан «русский». На вопрос: почему не татарский? – ответ: нет такого народа и языка. Так отвечали преподаватели. Школа с 5 по 7 класс находилась за 7 километров, в нее дети ходили пешком: зимой – снег и холод, весной – паводки. Школа с 8 по 10 класс находилась за 80 километров, но учиться в ней крымским татарам запрещалось.

Всех обязывали ходить на подпись к коменданту, иначе тюрьма. Весь этот ужас депортации – место, куда нас привезли, как мы жили там, как умирали взрослые люди и дети – невозможно описать без слез даже сейчас. Забыть это тоже невозможно.

На летних каникулах я работал с дядей Халилем, он был печником. С 13 лет работал с отцом, он трудился кузнецом. Точили пилы, топоры, и делали кузнечные сварки для тележек.

В 1955 году мы переехали в Узбекистан, в город Чирчик, по вызову друга отца. В 17 лет я пошел на работу рабочим на полный рабочий день, иначе не хотели брать. Закончил 10 классов вечерней школы. В 1963 году хотел поступить в Ташкентский театральный институт, но мне напомнили кто я такой. В 1965-66 году я работал бригадиром электриков по ремонту электрооборудования. В это время набирали электриков для работы в Иране, из моей бригады приняли двоих русских, а мне опять напомнили кто я. Да и по жизни было очень много случаев, когда мне отказывали как крымскому татарину.

Клеймо «предателя», присвоенное мне в 5 лет и 10 месяцев, я ношу до сих пор. Сейчас мне 72-й год, но кто может мне ответить, за что я страдал и страдаю, за что страдают мои дети тоже? Будет ли реабилитация, будут ли наказаны те, кто это сотворил? Будем ли мы признаны равноправным народом, коренным, проживавшим ранее и живущим сейчас, со своим родным языком, культурой, автономией? Ведь мы это заслуживаем!

(Воспоминание от 17 сентября 2009 года)

К публикации подготовил Эльведин Чубаров, крымский историк, заместитель председателя Специальной комиссии Курултая по изучению геноцида крымскотатарского народа и преодолению его последствий