«Без суда и следствия изгнали из родного дома». Наджие Баталова – о депортации 18 мая 1944 года

18-20 мая 1944 года в ходе спецоперации НКВД-НКГБ из Крыма в Среднюю Азию, Сибирь и Урал были депортированы все крымские татары (по официальным данным – 194 111 человек). В 2004-2011 годах Специальная комиссия Курултая проводила общенародную акцию «Унутма» («Помни»), во время которой собрала около 950 воспоминаний очевидцев депортации. Крым.Реалии публикуют уникальные свидетельства из этих архивов.

Я, Наджие Баталова (урожденная Умерова), крымская татарка, родилась 15 апреля 1938 года, являюсь уроженкой города Евпатория (улица Слободская, 49 – она и сейчас есть) Крымской АССР.

Я являюсь свидетелем тотальной депортации крымскотатарского народа 1944 года, осуществленной сталинским коммунистическим режимом бывшего СССР.

До 1941 года мы жили на квартире в Евпатории при школе №3 (улица Школьная). В начале войны там организовали военный госпиталь, мы переехали к бабушке Зейнеп (маминой маме) с домашним имуществом. На момент выселения жила с мамой Асибе Ильясовой (1913 г.р.) у бабушки Зейнеп (фамилию и год рождения не помню) в городе Евпатория, улица Алима (сейчас она Короткая, 6). Это был собственный дом моей бабушки, но документы, естественно, оставлены дома. Сколько я потом ни обращалась в различные архивы, ни фамилии бабушки, ни принадлежность ей собственного дома мне не подтвердили, отовсюду следовал отказ: таких сведений не имеется.

В апреле 1944 года мне исполнилось 6 лет. Как подготовку к насильственному выселению могу расценить отметку на моей метрике «перерегистрирована Евпаторийским НКВД 25.04.44, подпись начальника паспортного стола».

18 мая 1944 года, в ходе спецоперации войск НКВД, я, моя мама Асибе Ильясова, бабушка Зейнеп, а также мои родственники и соотечественники, проживающие в городе Евпатория и Сакском районе, были насильственно выселены с территории Крыма: это тетя Асене Ильясова (1911 г.р.) из Донузлава, где она работала медсестрой, тети Эмине и Нефизе из Сакского района, невестка Асие из Евпатории, ее малолетние дети Сафие (1938 г.р.), Шекуре (1936 г.р.) и Хатидже (1941 г.р.), двоюродные братья Месут, Шевкъи, Февзи и двоюродная сестра​ Местуре.

Уже повзрослев, я расспрашивала у мамы о депортации. Она рассказывала: никто ничего не разъяснял, официальный документ не предъявляли, не сказали о выселении, лишь заявили, что через 15 минут мы должны покинуть дом и быть на городской площади.

В пути следования эшелона, продолжавшемся 18 дней, люди умирали от голода, болезней, испытывали страшные моральные страдания. Мы все завшивели, я раздирала в кровь голову и тело от укусов вшей.

Из дома в Евпатории ничего не взяли: ни продуктов, ни одежды, ни одеял. На сборы дали 15 минут, мама лишь на меня надела пальтишко, так как была еще холодная ночь, бабушку одела. Ничего из вещей и продуктов взять и в голову не пришло, мама и бабушка были ошарашены, обезумлены, лишь приговаривали слова молитвы из Корана. Я плакала, ничего не понимала, почему так сильно расстроены мои родные. Мама схватила лишь ридикюль, где были кое-какие документы, в том числе и моя метрика. Вот так она взяла меня за руку, бабушку под руку, и мы – ни в чем неповинные люди среди сладкого утреннего сна, после освобождения Крыма от фашистов, без суда и следствия, без объявления какого-либо приговора, под дулами автоматов советских солдат и офицеров были изгнаны из родного дома. Рядом с нами шли все соседи, родные, знакомые.

В это время мой отец Али Умеров, выпускник Московского института истории, философии, литературы, работавший директором крымскотатарской средней школы №3 города Евпатории с 1939-го по 1941 год, с первых дней войны был на фронте, служил в войсках Черноморского флота. На фронт ушел также дядя Шевкет Ильясов (1919 г.р.). В трудовую армию был мобилизован дядя Амет Ильясов (1921 г.р.), нашел он нас в 1950-е годы в селе Челек Пайарыкского района Самаркандской области.

На станции Евпатория мы – мама, бабушка и я – были погружены в вагон. Помню лишь, как лазила на верхние нары, бабушка лежала внизу. В пути голодали, не помню, чтобы кормили, какая-то женщина угощала высушенной сырой картошкой, я грызла ее как конфеты. Никаких медсестер, врачей, людей в белых халатах не видела, больным никто не оказывал медицинскую помощь. Случаев смерти не помню, нас, детей, как могли, ограждали от этих ужасов.

В пути были 18 суток, на железнодорожный вокзал города Самарканд прибыли 6-7 июня. Нас – измученных, изможденных, голодных и обессиленных – со станции в Самарканде на грузовых бортовых машинах развели по районам, селам, кишлакам. Большую группу евпаторийцев привезли и высадили на площади перед кинотеатром (клубом) села Челек Пайарыкского района. На нас местное население собралось смотреть как на дикарей. Затем нас на высоких двухколесных арбах развезли по кишлакам. Мы с мамой попали в глухой, пыльный, грязный кишлак – колхоз Ворошилова Наримановского (сейчас Пайарыкский) района Самаркандской области. И это после прекрасного курортного города Кезлева с целебными воздухом, морем и климатом. Как мы страдали от зноя, голода, пыли, постоянно стоящей в воздухе, которым невозможно было дышать! А вода – просто отрава, мутная, желтая, какая-то густая, естественно, арычная. Мама, как могла, старалась сделать ее пригодной для питья и еды.

Моя мама Асибе Ильясова училась до войны в медрабфаке в городе Алушта, окончить который ей не удалось из-за начала войны. В колхозе имени Ворошилова, куда нас поселили, ее назначили хинизатором при колхозном малярпункте. Она лечила больных, обходила дворы, проводила профилактические меры – раздавала хинин, акрихин. Во время своей работы она дважды заражалась малярией. Как ее трясло от озноба в знойное лето, чем только ее мы не накрывали! Помогала и соседка – крымская татарка, любые тряпки, одежду набрасывали мы на нее. Лечила мама себя сама. Несмотря на то, что мама лечила жителей кишлака, ей не давали сорвать с дерева ни одного фрукта, натравливали собак, бросались камнями. И, конечно же, нас называли предателями, изменниками, которые продали Родину.

Нас с мамой поселили в помещении, непригодном для жилья: глиняный пол, куда мы настелили сухой травы и где к вшам еще добавились и блохи, клопы, малярийные комары. Бабушка Зейнеп дорогу перенесла тяжело, заболела, ее вынуждены были оставить в селе Челек Пайарыкского района у родственников (их фамилии и имена не помню) Она так и не поправилась, к болезни добавился еще и голод, она – старый человек, – не выдержав этих ужасов, к концу 1944 года умерла.

В условиях крайней недостаточности продуктов питания, питьевой воды, отсутствия санитарных условий люди болели, а также умирали от голода и массовых болезней – малярии, острых кишечных инфекций – дизентерии, брюшного тифа. Хоронить было некому. Захороненные тела через несколько дней съедали шакалы.

Власти никак не помогали продуктами, лишь родители старались кое-как обеспечить семью хлебом, похлебкой из ячменной крупы с колкими отрубями, которые выплевывали после каждой ложки этого варева. Одну лепешку, которая стоила очень дорого, делили на части на целый день.

Жили мы в глиняной кибитке, мама во дворе сложила очаг, готовила на гузапае (сухие стебли хлопчатника – КР). Нормальной питьевой воды мы вообще не видели, продуктами нас не снабжали и ничего не выделяли. Денежных ссуд не выдавали. Лишь только, когда папу срочно демобилизовали из штаба Черноморского флота, где он служил, и тоже депортировали по местонахождению семьи, ему выделили на семью комнатку в Наримановке и приняли на работу в районную школу. Затем он добился перевода на работу в среднюю школу № 25 села Челек Пайарыкского района (в архивной справке допущена грубая ошибка: он был выселен не из Крымской области, а из штаба Черноморского флота. К сожалению, его военный билет не сохранился, он остался у кого-то из родственников, в связи с переездами я не могу найти его документы).

Сначала мы снимали комнатку у местных жителей, потом нам выделили одну комнатку с глиняным полом во дворе средней школы №25 села Челек. Папа первый год преподавал историю, географию, военное дело, а на второй год его, как высококвалифицированного педагога, бывшего директора школы, назначили завучем школы № 25. И проработал он в этой школе с 1944-го по 1955 год. Столько же лет мы жили в этой комнатке с плоской туземной крышей, с которой каждый раз папа деревянной лопатой сбрасывал зимой снег – крыша часто протекала.

Строиться у нас не было возможности. Папа работал в школе, мама устроилась на работу медлаборантом в Челекскую райбольницу. Их зарплаты едва хватала на жизнь. Благо, я была единственным ребенком в семье. Нарушений трудовой дисциплины со стороны моих родителей не было.

В местах спецпоселений я, мои близкие и все соотечественник находились до 1956 года под жестоким комендантским режимом, за нарушение которого была предусмотрена уголовная ответственность.

Мне в апреле 1954 года исполнилось 16 лет. Я получила паспорт и меня сразу взяли на спецучет в спецкомендатуре. Отныне я ежемесячно должна была ставить подпись в спецжурнале ограничений. Но летом 1954 года мы услышали, что моя тетя Асене, жившая в Самарканде, заболела. Мы решили, что я съезжу, проведаю ее, побуду у нее два-три дня. Она была одинокая, без семьи. Мы надеялись, что никто не заметит отсутствия в селе 16-летней девчонки, но глубоко ошибались. До сих пор не понимаю, неужели за каждым из нас была усиленная слежка?

Уехала я утром, а в обед к нам пришли и спросили: «Где ваша дочь?». Родители, особенно, папа, естественно, не могли солгать, ответили, как есть. Папу срочно отправили за мной в Самарканд. Я даже испугалась, когда увидела его. Он сказал, что я должна вернуться в Челек, так как я уехала без спецразрешения спецкомендатуры. И это я уехала всего за 25 километров от места проживания! Мы тут же с папой вернулись в Челек. Утром я предстала перед спецкомендантом, услышала выговор и предупреждение. И это при том, что папа уже 10 лет работал в школе историком и завучем, был очень авторитетным среди педагогов, учащихся и родителей села.

Однако клеймо предателя, которое на меня повесили через 10 лет в ссылке, сыграло свое черное дело, меня чуть не привлекли к ответственности. Так, целый год я отмечалась вместе с родителями в Пайарыкской спецкомендатуре. Когда мы в 1955 году переезжали на постоянное место жительства в Самарканд, то прошли через спецкомендатуру и имели на руках разрешения.

Об указе за побег знали родители, в нашей семьей не нарушался режим спецпоселения кроме описанного случая.

В школе я обучалась на русском языке, в 1955 году поступала на филфак Самаркандского университета, хорошо сдала экзамены, но мне объявили, что я не прошла по конкурсу и зачислили на вечернее отделение. Закончила университет в 1961 году.

В 1944-56 годах не было никаких условий для развития национальной культуры, языка и искусства. Ни в школе, ни в вузе никто не преподавал мне ни одного часа родного языка. Лишь благодаря родителям в нашей семье сохранился родной язык и традиции. Мама всегда читала Коран, она хорошо знала арабскую графику, знала многие суры и аяты наизусть. В Узбекистане – мусульманской республике – никях и дженазе (обряды бракосочетания и похорон – КР) совершались по канонам ислама.

Публичные и свободные обсуждения проблемы возвращения на Родину всегда преследовались. Они проходили тайно, скрытно. Никаких существенных изменений после указа 1956 года не произошло, родственники и знакомые даже после указа 1967 года (указы Президиума Верховного Совета СССР 1956 и 1967 годов сняли ряд ограничений с выселенных крымских татар, но не давали им право на возвращение и не восстанавливали их имущественные права – КР) переезжавшие в Крым, заново были депортированы.

Закончив вуз, с 1959 года работала учительницей русского языка и литературы в средних школах № 37 и 40 Самарканда. На Родину – в Крым – мы с мужем Мельбадином Баталовым, сыновьями Энвером и Вадимом вернулись в 1991-1992 годах. Проживаю в Керчи.

(Воспоминание от 15 сентября 2009 года)

К публикации подготовил Эльведин Чубаров, крымский историк, заместитель председателя Специальной комиссии Курултая по изучению геноцида крымскотатарского народа и преодолению его последствий