Майе Сеферова: «Всю дорогу плакала от радости, что я на родине»

18-20 мая 1944 года в ходе спецоперации НКВД-НКГБ из Крыма в Среднюю Азию, Сибирь и Урал были депортированы все крымские татары (по официальным данным – 194 111 человек). В 2004-2011 годах Специальная комиссия Курултая проводила общенародную акцию «Унутма» («Помни»), во время которой собрала около 950 воспоминаний очевидцев депортации. Крым.Реалии публикуют свидетельства из этих архивов.

Я, Майе Сеферова (в девичестве Ислямова), крымская татарка, родилась 5 июля 1938 года, уроженка деревни Калымтай (с 1945 года Тенистое – КР) Бахчисарайского района Крымской АССР.

На момент выселения в состав семьи входили: бабушка Момине Аблаева (1895 г.р., дед умер в голодомор), отец Исмаил Ислямов (1891 г.р.), мать Шефика Ислямова (Аблаева, 1915 г.р.), сестра Сайде Ислямова (1933 г.р.), брат Эмир-Осман Ислямов (1936 г.р.), младший брат Сеит-Селим Ислямов (1940 г.р.), младшая сестра Сание Ислямова (1944 г.р.), я, Майе Ислямова, и моя тетя Сидека Аблаева (1930 г.р., мамина младшая сестра, дочь Момине Аблаевой).

На момент депортации семья проживала в деревне Калымтай Бахчисарайского района Крымской АССР, в собственном доме из четырех комнат. Мы должны были переселиться в новый двухэтажный дом из шести комнат, на участке тут же за забором с большим садом и колодцем. В обоих домах были приусадебные участки с садом, цветником, имелись корова, лошадь с жеребенком и куры.

До начала войны, в 1938 году, в Красную армию был мобилизован Абляз Аблаев (1918 или 1920 г.р.), старший сын бабушки Момине Аблаевой. Мама говорила, что он был мобилизован в мой год рождения, не успел вернуться с армии, началась война и его из армии сразу забрали на войну. Воевал дядя на Белорусском фронте, был ранен и отправлен в госпиталь, а затем о нем ничего не было известно, извещения о смерти не было, пропал без вести. Его младший брат Якуб Аблаев (мой дядя, второй сын Момине Аблаевой) был мобилизован в трудовую армию. В настоящее время его сыновья живут в Красногвардейском районе, село Комаровка, сам дядя ушел в иной мир.

До депортации немцы сделали облаву в деревне и забрали по «причине болезней» всех в ней оставшихся мужчин, боясь того, что они уйдут к партизанам и будут тем помогать. У моего отца болели глаза, он был инвалидом по зрению, глаза у него пострадали во время службы в Николаевской (царской – КР) армии. Фашисты заточили всех мужчин в свои лагеря. Мама плакала и рассказывала, как она, беременная женщина, и в снег, и в стужу носила передачи папе. Как трудно было порой без обуви по снегу, через фашистские посты добираться до лагеря. Раздетая, голодная сама, и оставив нас часто без пищи, носила и не всегда ей удавалось передать передачу – фашисты хватали, отнимали и выбрасывали ее. Жили мы то в доме, то приходилось от фашистов укрываться в окопах. Немцы постоянно нацеливали свое оружие против мамы и других женщин, когда они, придя к лагерю, умоляли принять передачу.

Когда мужчинам удалось выбраться из лагеря, все начали по эшелонам искать свои семьи, так как деревня уже была пуста. Отец нашел нас, когда мы уже 10 дней были в пути. Вот почему на момент депортации папы с нами не было, а мама была роженицей с трехдневным младенцем – она 14 мая 1944 года на дому родила девочку Сание, то есть мою сестренку.

А 18 мая 1944 года, рано утром, трое солдат с автоматами в руках ворвались в дом, стуча автоматами, пиная ногами закрытые двери и говоря: «Что? До сих пор спите? Уже вся деревня в сборе, ну-ка, одевайтесь, выходите к машине!».

Никакого документа не читали, не разъяснили куда и за что нас выселяют. На сборы совершенно не дали время.

Мама слабенькая после родов, больная, растерянная без мужа, в панике собрав нас в кучу и забыв о спавшем новорожденном ребенке, едва успела одеть нас, взяла Коран и кое-какие документы. Под нацеленными автоматами солдат в принудительном порядке пошла туда, куда указывали солдаты. Когда дошли до площадки, где стояла набитая соотечественниками машина, мама пришла в ужас. В машине плакали дети, некоторые в истерике отказывались садиться, за что их били прикладами, заставляя сесть. Машина была окружена вооруженными солдатами, никто никуда не мог уйти, убежать. Маму тоже заставили сесть. Кое-как без мест разместившись с нами, мама услышала приказ трогаться, видно мы были одними из последних выселяемых, поэтому долго ждать не пришлось.

Нам не было сообщено, что можно что-то взять из вещей и продуктов. И о постановлении ГКО №5859 «О крымских татар» от 11 июня 1944 года я узнаю только в настоящее время, благодаря газете «Голос Крыма». Конвоиры расступились, и машина заревела, все плачут. Люди, чувствуют, что их повезут куда-то на смерть. Дети плачут, ревут не выспавшиеся и голодные. В машине не было мужчин: одни воевали, другие были в лагерях. А девушки были увезены в Германию. И вдруг мама, плача, как закричит: «Подождите!!! Я забыла, я забыла, подождите!!! Я забыла!». Она плакала, умоляла, чтобы подождали, не трогались. Спрыгнув с машины, оставив нас одних в машине, плача и без конца повторяя: «Я забыла», в сопровождении солдата побежала домой (к счастью, машина стояла не очень далеко от дома). Бежала и кричала: «Я забыла!». Плакала и не могла вспомнить, что же она забыла. Прибежав домой, слышит плач трехдневного ребенка, задыхающегося и покрасневшего от удушья под подушками, которыми она в панике закидала ребенка. Схватив дитя, она бежит к нам, и мы трогаемся.

Привезли нас на железнодорожную станцию и погрузили в товарные вагоны, в которых возили скот, так как вагоны были в антисанитарном состоянии, грязные, удушливые, без туалетов, без воды и без вентиляции воздуха, было очень тесно. Вагоны были набиты выселяемыми, никаких условий. Люди продолжали паниковать, плакали, а детский плач душу раздирал. Мы все попали в один вагон, только папы с нами не было. Мама думала, что он так и остался у немцев в лагере вместе с другими односельчанами и соотечественниками. Да нет! Он, выбившись из лагеря и ища нас по эшелонам много дней, нашел нас, когда мы уже были 10 суток в пути.

​Всех мучили жажда и голод. Во время коротких остановок некоторые люди, успевшие взять кое-что из продуктов, пытались что-то приготовить, но не успевали. Рев, гудки паровоза и крик «По вагонам!» резали ухо и раздирали душу каждого. Люди боясь отстать, разлучиться с родными, с семьей, ошеломленные, толкаясь, карабкаясь, снова-снова взбирались в вагоны, многие очень затруднялись, особенно пожилые люди. Гудки паровоза и крик «По вагонам!» у меня до сих пор в ушах звенят, и не только у меня, а у многих соотечественников.

Люди болели, умирали в основном от истощения и голода. Умерших не имели возможности похоронить, оставляли по обочинам железной дороги, плача и укоряя себя за беспомощность. Для приготовления пищи никаких условий не было, и не было никакой заботы об организации питания – ни горячего питания, ни кипятка…

Люди умирали от болезней, жажды и голода. На каждой остановке с душераздирающими криками, ревом, плачем оставляли и оставляли умерших. Все ощущали безысходность положения, а караван шел, то есть везли нас, а куда – никто на знал. Всех донимали вши. Никаких медицинских работников, никакого санитарного обслуживания в пути не было.

Во время одной из остановок эшелона папа увидел вдали, в степи какую-то поломанную технику и, надеясь найти там воду, побежал туда. Добежал, но, увы, воды рядом нигде не было. Тогда он увидел, что в углублениях земли, ямочках имеется ржавая дождевая вода, застоявшаяся, грязная, вся коричневая от ржавой техники. Папа ладонью набрал чуть-чуть этой водички и бежал уже обратно к поезду, как последний уже тронулся, дав резкий гудок и сигнал «По вагонам!». Папа отстал от эшелона, а потому впоследствии ему опять пришлось догонять и искать нас. Изнемогая от усталости и голода, теряя надежду, что догонит и найдет нас, отец чудом добрался до нашего эшелона и, уже взобравшись в наш вагон и найдя нас, упал как ребенок и зарыдал. Сколько опять было слез, что мы папу опять потеряли, сколько было чрезмерно сильных переживаний! Какую силу и здоровье надо иметь, чтобы все это выдержать. Сколько же нужно мужества и стойкости, чтобы осилить горечь утраты, душевные муки, тревогу, чувство обиды и нечеловеческие волнения, а наши соотечественники и мои родители это все-таки выдержали, несмотря на большие потери. Разве можно это пером описать? Нет, будь ты писателем, филологом, историком! Но это знакомо только тем, кто ощутил все это, кто пережил и прошел через эти страдания, болезни, голод, нищету, издевательства, потери, оскорбления и унижения.

В нашем вагоне был случай смерти одного человека по фамилии Шерфетдинов. В других вагонах умирали больше, мы чудом все вынесли. Общее горе и утраты, потеря близких, видно способствовали тому, что люди друг к другу относились в вагоне сердечно, вместе переживали горе. Мама говорила: ежедневно ждала, что кто-то из нас может умереть. Особенно она удивлялась тому, каким чудом, по воле Аллаха, выжила трехдневная дочь, когда кормить было нечем: мама сама голодала, но давала ребенку грудь, хотя никакого молока в ней не было. Она до сих пор жива, училась в Ташкентском университете и стала историком, закончив исторический факультет.

Ехали мы по в Среднюю Азию, в Узбекистан. Ехали 20 суток, привезли нас в Ташкентскую область, Янгиюльский район, садсовхоз №10, отделение №4. Поселили в старом разваленном клубе вместе 17 семей. Так мы жили несколько месяцев, потом нас стали подселять к одиноким жителям совхоза. Нашу семью подселили к одной женщине, а бабушку и ее дочь Сидеку Аблаеву – к другим. Местным жителям заранее сказали, что привезут людоедов, поэтому в первые дни узбеки остерегались встречаться с нами, особенно боялись женщины. О нас никто не заботился: не выдавали ни топлива, ни медикаментов, ни воду питьевую, ни продуктов.

На протяжении июня-августа 1944 года, согласно постановлению ГКО №5859 «О крымских татарах» от 11 июня 1944 года, муку, крупы и овощи взамен за оставленные в местах выселения сельхозпродукцию и скот никто нам не предоставлял. Также денежную ссуду на строительство домов и сельскохозяйственное обзаведение в размере 5000 рублей на семью с рассрочкой до 7 лет нам никому в 4-м отделении совхоза не предложили, а потому мы не могли воспользоваться ею.

Итак, наступило время еще страшнее прежнего. Продолжался голод, мы и все мои соотечественники, слишком ослабшие поголовно, массово стали болеть. Болели малярией, тифом, дизентерией и другими острыми кишечно-инфекционными заболеваниями.

Папу положили в больницу, где он пролежал три месяца. Бабушка Момине Аблаева умерла от малярии. Осталась в 14 лет сиротой ее дочь Сидека Аблаева (1930 г.р.): один ее брат, Абляз Аблаев, пропал без вести на фронте, второй ее брат, Якуб Аблаев, был в трудармии. Только после войны, в 1950 году, он разыскал свою сестру (мою маму) и младшую сестру Сидеку. Затем умер мой старший брат Эмир-Осман Ислямов (1936 г.р.), он болел и умер от голода и дизентерии. Умерли бабушка и брат дома, так как в больнице мест не было: она была переполнена больными, болели массово все. Дома умер еще младший братишка Сеит-Селим Ислямов, тоже от голода и дизентерии.

Устроив с большим трудом сестренку Сание, которой при депортации было три дня, в детские ясли, мама пошла работать рабочей. Было очень трудно. Сил не было, а надо было работать физически, часто приходилось лопатой работать целый день. Требовали, чтобы копали землю глубоко, в противном случае наказывали: не записывал бригадир дневную работу, и рабочий страдал при получении зарплаты.

Я оставалась дома одна под замком. Старшая сестра Сайде, 11 лет, и тетя Сидека Аблаева, 14 лет, подростками устроились на работу. Им не пришлось учиться, они вынуждены были работать за пайки, чтобы выжить.

Мне в июле 1944 года исполнилось 6 лет. Мама долго пыталась, но не могла устроить меня на детскую площадку, так тогда назывались детские сады. Мест не было, поэтому я долгое время оставалась дома одна под замком, так как женщина, к которой нас подселили, тоже работала.

Голодная, наплакавшись, боясь, что остаюсь одна, я часто болела. Дома смотрю на стены, а там «идет война», испугавшись плачу, плачу, отвернусь к другой стенке, в другую сторону и там «идет война». Очень боялась и плакала целыми днями или, обессилев, засыпала голодная и уставшая от слез, иногда теряла сознание. Когда впоследствии в школе читали про Бородинский бой, я постоянно вспоминала, что этот бой я видела дома, когда оставалась в нем одна («Смешались в кучу кони, люди. И залпы тысячи орудий слились в протяжный вой»).

Просыпалась я от стуков в дверь. По совхозу ходило много нищих без рук, без ног, контуженные. И очень часто то один, то другой стучали беспощадно в дверь, созывая хозяев и прося милостыню. Я очень боялась, что поломают дверь и заберут меня.

Спустя некоторое время меня все же приняли на детскую площадку. Разговаривали работники на русском языке, языка русского я не знала, но понимала кое-что. Маме сказали, что спать я буду на полу, кроватей не хватало, и что надо принести чашку для меня и ложку. А еще ежедневно надо было приносить кусочек хлеба из дому, чтобы в обед есть с супом. Часто сотрудники съедали наши кусочки, сказав, что нет их, хотя каждое утро мы, принося, сдавали их воспитателям, которые в обед их раздавали нам, спрашивая: «Это чей кусочек?». Так я стала ходить на детскую площадку, где вскоре научилась говорить по-русски. А родители и сестра должны были одновременно научиться говорить и по-русски, и по-узбекски. Мама бедная бегала то к папе в больницу, то домой готовить что-то, то в ясли кормить младенца, то на работу и т.д.

Впоследствии, вспоминая, удивлялись, как им удалось выдержать нечеловеческие страдания, переживания за умерших, больных, голодных, усталых и измученных, соотечественниках и родных, а также работать и растить нас. Со временем папа вышел на работу. Впоследствии, имея агрономические знания, много лет работал в саду, его все звали «Мичуриным».

Затем меня записали в 1-й класс, и я стала учиться. Училась я отлично с 1-го по 7-й класс, в 1954 году закончила семилетнюю школу. Очень старалась быть отличницей. Учителя говорили, что отличников в «Артек» в Крым летом пошлют, но меня не послали, так как была крымской татаркой. Мне было очень и очень обидно. Я очень тосковала по родине, вспоминая свой дом, новый и старый, речку, сады, цветы, небо, которое более голубое, чем в Узбекистане, море, на которое меня мама в Севастополь возила.

Постоянно мне снились белокаменные дома и море, а также луга-чаиры (традиционное крымскотатарское садовое хозяйство в предгорном и горном Крыму – КР) со множеством разных цветов. Когда я была во втором классе, моя одноклассница и подруга Валя Григоренко с родителями уехала в Крым, и присылала мне оттуда письма. Она писала, как хорошо в Крыму, что часто с классом ездит на экскурсию то на Ай-Петри, то на Аю-Даг, то в дельфинарий. Кстати, она лет 15 назад работала где-то в Симферопольском аэропорту в кассе, с ней встречалась наша родственница. Я очень плакала, особенно, когда от нее получала прекрасные письма, где она рассказывала о моей родине. Плакала, скучая и тоскуя по Крыму, и еще потому, что у меня нет такой возможности видеть свою родину. Одна была надежда – учась на «отлично», попасть в «Артек». Но мечта моя, увы, не сбылась в те годы. А затем мы перестали переписываться. Видно, Валя больше писала тоже, когда скучала по нам.

В тот год, когда я пошла в 1-й класс, а пошла с 9 лет, то есть в 1947 году, нам дали отдельную комнату в общем бараке. Она была очень маленькая. Крыша была глиняная, на ней росла трава, двери поломаны, окошко выбито. Каждую зиму папа, обмотав обувь тряпками, постоянно чистил снег, часто скользя, падал. В доме протекало, особенно, когда были дожди и таял снег.

Зарплаты родителей не хватало на жизнь. Работали с 8 часов утра до 6 вечера, но иногда и больше, то есть 10-12 часов. За опоздание на работу строго наказывали. Мама отпрашивалась, отлучалась на полчаса кормить грудью ребенка в яслях. Она рассказывала, как было трудно, особенно, когда работали далеко. Бежала кормить дитя, чтобы уложиться во времени, иначе очень ругали, наказывали ее. Бежала, усталая от физической работы, ноги подкашивались от слабости, иногда падала. В грудях молока не было, а все-таки кормила, чтобы ребенка не потерять.

Подвешенный железный рельс служил звонком на работу, на обед и с обеда. По ним специальный дежурный колотил другой железкой, отчего звон раздавался по всей местности. И все люди, в основном, соотечественники и мои родители, торопились на работу, чтобы не опоздать, не то рабочий день не отметят, не запишут, что чревато меньшей зарплатой.

Режим спецпоселений наша семья не нарушала. Имели место и случаи насилия женщин и девушек. В нашем отделении этого не было, но много ходило слухов, что в других местах такое случалось. Например, посадили парня, который отомстил (избил) в какой-то мере молодому узбеку за поруганную честь сестренки…

В местах ссылки мы не могли свободно покидать территорию спецпоселения и не могли навещать родственников, учиться, воссоединить семью. Например, мы знали, что младший папин брат Гафар Ислямов с семьей живет в городе Самарканде, но папа не мог его навестить. А мамина средняя сестренка Фатиме Аблаева (Абибуллаева), будучи замужем, тоже живет в Самаркандской области, в местечке Джамбай. Мы также не могли навестить ее и ее семью.

Власти никакой помощи не оказывали. На территории нашего спецпоселения голод и болезни, смерть родных и близких были массовым явлением. Хоронили умерших, как могли. Были случаи, когда у умерших никого из мужчин не было, а мужчин-соотечественников с работы не всегда отпускали, так как хоронить умерших приходилось часто. А потому хоронить, а также обмыть мужчину перед похоронами решались женщины. И могилу копали, обмывали и на кладбище провожали, хотя по Исламу это воспрещается. Но приходилось часто.

В 1954 году я закончила семилетнюю школу. Семья наша еще ощущала большие материальные трудности. Подруги-одноклассницы поехали поступать и учиться в Ташкент. В нашей семье встал вопрос, что мне делать дальше. Папа уже был пенсионером, инвалидом по зрению, но пенсию не получал, не знал, что надо было оформлять ее. Да и оформляли ли ее тогда? Оформил после. Работали мама и старшая сестра, а папа работал время от времени. Родители сказали мне, что тоже придется работать, так как надо за свет, за жилье платить и семью кормить, то есть выживать. Я очень заплакала, сказав: «А для чего я на отлично училась, я хочу дальше учиться». Родители долго молчали, потом сказали мне: «Дочка, за дальнейшую учебу в 8-10 классах надо платить, мы узнавали. А вот сможем ли мы?». Сестра Сайде ответила: «Сможем», – и тоже заплакала. А затем продолжила: «Если хочет дальше учиться, пусть учится, достаточно того, что я вынуждена была работать и не учусь». Вот вопрос со мной был решен.

Итак, в 1957 году я закончила 10 классов. Пошла поступать в медицинский институт – ТашМИ. Не хватило одного балла, чтобы поступить на лечфак. Этот год продолжала готовиться опять к поступлению и немного работала в детском саду воспитательницей, пока сотрудники были в отпуске. Эта работа мне понравилась, вечерами ездила в Янгиюль на курсы медицинских сестер. Закончила одногодичные курсы медсестер, думала, что это поможет мне при повторном поступлении в ТашМИ. Но, передумав, в 1958 году поступила в педагогический институт имени Низами, факультет дошкольная педагогика и психология. Закончила институт в 1963 году. Профессия – преподаватель дошкольных дисциплин и методист дошкольного воспитания.

Хотела учиться в аспирантуре, но мне в институте прямо сказали, ознакомившись с моими документами: «Все ваши потуги будут напрасны, так как готовить будем национальные кадры из Кашкадарьи и Сурхандарьи, с тем расчетом, чтобы они затем работали там». Конечно, было очень обидно, и я конкретно и остро ощутила ограничение на дальнейшую учебу, что убило во мне желание дальше учиться.

Работала по специальности до сентября 1995 года методистом большого детского комбината – ясли-сада №6 Янгиюльского гороно, а затем методистом в детском комбинате – ясли-сада научного института САИМЭ (Среднеазиатский научно-исследовательский институт механизации и электрификации сельского хозяйства – КР) Янгиюльского района, заведующим яслями, а также преподавала на курсах усовершенствования. Ветеран труда, имею медаль и много грамот, поощрений и благодарностей за воспитание подрастающего поколения от районо, гороно, райкома комсомола и т.д.

Вышла замуж, имею двоих сыновей. В 1973 году умер муж, детям было 7 лет и 2 года 8 месяцев. Чувствуя большую ответственность за воспитание сыновей, дальнейшую жизнь ни с кем не связала. Детей я вырастила и воспитала с Божьей помощью одна. Постаралась, чтобы оба получили образование. Старший отлично закончил Одесское мореходное училище, затем служил в Закавказском военном округе, отличник советской армии. Младший закончил Ташкентский строительный колледж. Оба закончили музыкальную школу. Детьми я довольна, они оба женаты, меня любят, уважают и заботятся обо мне.

В 1944-1956 годах для развития крымскотатарской культуры, языка и искусства в месте нашего спецпоселения никаких условий не было. Свободнее соблюдать национальные традиции, обычаи, дженазе (обряд похорон – КР), никях (обряд бракосочетания – КР), дуа (здесь молебен – КР) в месте нашего спецпоселения начали после 1956 года. До и после 1956 года намазы (молебны – КР) папа выполнял тайно, никому не говоря, даже соотечественникам. Он читал Коран и историческую книгу бабушки «Мухаммедие» про всех пророков и рассказывал нам, если что-то мы не понимали. Воспитывали нас, как требовалось, по шариату, по Исламу.

Публично и свободно обсуждать между собой, так и с представителями власти, вопросы возвращения на родину в Крым, требовать возвращения государственности крымских татар – Крымской АССР, участвовать на митингах я начала активно с 1980-го по 1995-й годы, до приезда на родину, а сейчас, будучи пенсионеркой, стараюсь поддерживать национальное движение. Мы продолжаем участие в митингах, акциях, отвечаем с детьми вместе на вопросы газеты «Голос Крыма», обращенные к нам.

А в 1960 году молодежь наша (в основном студенты) собиралась тайком, то у нас, то у других, читали стихи собственного сочинения, узнавали новости, намечали дни дальнейших встреч, ставили перед собой определенные задачи. Все остро чувствовали униженную жизнь вне родины и тосковали по Крыму.

Существенных изменений после выхода указа ПВС СССР от 28 апреля 1956 года мы не почувствовали. Только могу сказать одно, что ввиду снятия ограничений по спецпоселению мы стали посещать родственников в других городах, а они, в свою очередь, нас.

В Узбекистане у меня появилось еще трое братишек, то есть у мамы родились три сына: Ремзи (1948 г.р., в 1963 году он умер от несчастного случая – ударило током), Ибраим (1952 г.р.), живет в Симферополе, Шевкъий (1956 г.р.), еще живет в Узбекистане, очень старается возвратиться в Крым.

Мой старший сын Аблямит приехал в Крым в 1989 году, устроился работу в строительную организацию «Къуруджи», а затем весной 1995 года приехал младший сын. Оба получили участки, построились в Ялте, живем в Ай-Василе (с 1945 года Васильевка, упраздненное село, сейчас пригород Ялты – КР).

Я вернулась на родину в последний день лета 1995 года, то есть 31 августа. Когда я ехала в Ялту, всю дорогу плакала от радости, что я на родине, восхищаясь красотой природы, моря, неба, восторгаясь воздухом и легким ветерком, которых я жаждала всю свою жизнь на чужбине.

Я давно уже пенсионерка. Мне 71 год, имею троих внуков, помогаю детям и внукам. На досуге иногда сочиняю стихи на русском и крымскотатарском языках. Перевожу на наш язык некоторые детские стихи А. Барто, так как очень и очень затруднялась отсутствием детской литературы на крымскотатарском языке при воспитании внуков. Увлекаю ими внучат. Много сочинила стихов еще, будучи в Узбекистане, содержание которых – тоска по Крыму.

Очень печально, что родители мои умерли там, на чужбине. А ведь они так любили свою родину и стремились при первой же возможности приехать в Крым. Нам, своим детям, подавали надежду, что мы будем жить в Крыму. У них была сильная ностальгия по родине, они часто пели песни и плакали молча – слезы горькие катились по их щекам. Крымскотатарские песни пели сами, а русские песни о море, о войне, о мужестве людей просили, чтобы мы пели.

Благодаря их стараниям, мы все получили среднее и высшее образование, кроме старшей сестры, которая в первые годы депортации вынуждена была работать. Сейчас я учу украинский язык и прошу украинское государство и мировую общественность признать эти деяния геноцидом крымскотатарского народа.

(Воспоминание от 29 сентября 2009 года)

К публикации подготовил Эльведин Чубаров, крымский историк, заместитель председателя Специальной комиссии Курултая по изучению геноцида крымскотатарского народа и преодолению его последствий