«Я обвиняю комендантский режим, советскую власть». Фикрет Аметов – о депортации 18 мая 1944 года

18-20 мая 1944 года в ходе спецоперации НКВД-НКГБ из Крыма в Среднюю Азию, Сибирь и Урал были депортированы все крымские татары (по официальным данным – 194 111 человек). В 2004-2011 годах Специальная комиссия Курултая проводила общенародную акцию «Унутма» («Помни»), во время которой собрала около 950 воспоминаний очевидцев депортации. Крым.Реалии публикуют уникальные свидетельства из этих архивов.

Я, Фикрет Сеитхалил огълу Аметов, родился 30 сентября 1929 года в деревне Къоз (с 1945 года Солнечная Долина – КР) Судакского района.

Я являюсь свидетелем тотальной депортации крымскотатарского народа в 1944 году. Я был довольно большой парень и трудно вспоминать те жестокости, унижения и издевательства только за то, что ты крымский татарин. Но я горжусь своими родителями и своим народом

Я из семьи потомственного учителя-имама Амета Челеби из города Карасувбазар (с 1944 года Белогорск – КР).

После смерти своего отца в 1892 году моя бабушка Зейнеб Шерфе с сыном и дочерью Фатьме Шерфе переехала в 1907 году к своему родному брату Сеитджелил эфенди – имаму деревни Къоз (с 1945 года Солнечная Долина – КР) Судакского района. Она в этой же деревне учила грамоте девочек. Так я стал уроженцем Судакского района.

18 мая 1944 года, ночью, в доме раздались громкие крики военных, автоматы на перевес, время от времени щелкали затворами: «15 минут! Скорей». И многократно: «Есть оружие в доме?» Это было страшно. Офицер забрал подаренный мне дядей фотоаппарат: «Да это трофейный! Отдай!» Папа угостил офицера двумя бутылками марочного вина. Тот стал добрее, и мы по сравнению с нашими соотечественниками взяли больше вещей. Помню, было также ведро и чайник, последним я носил воду для всех, а ведро мама Эсма Аметова поставила в уголок для туалета, который огородили ширмой: слышно было, но не видно…

С нашей семьей еще ехал дядя, мамин родной брат Сейдамет, который до войны работал в музее Генуэзской крепости и там жил – после «освобождения» Крыма от немцев было объявлено всем приступить к той работе, на которой были до войны… Узнав о происходящем, он ночью осторожно задворками вышел из города и направился через пустырь Ачыкълар и лес в свою деревню Токълукъ (с 1945 года Богатовка – КР).

Подъем в гору, спуск и вот его деревня, где семья с пятерыми детьми. Из укрытий выбежало много солдат, и дядя заметил с двух сторон тропинки, в трех-пяти метрах от нее станковые пулеметы!!! Дядя объяснил ситуацию, сказал, что он один и никого не встречал, в городе спокойно. У него сняли ремень, обрезали пуговицы на брюках и шнурки – буквально перед отправкой нашей автомашины. Дядя начал за 40-50 метров выкрикивать имя мамы. Она, услышав брата, пыталась спрыгнуть с машины. Папа, видя, что с ними едет солдат с автоматом наперевес, объяснил ситуацию офицеру, который по чину был старшим лейтенантом. Дяде вернули ремень, и мы вместе тронулись в путь в Феодосию.

Там уже шла активная на разных путях погрузка, и подъезжающим машинам указывался путь следования. В вагоне были двухъярусные нары из покрытых соломой досок. Стандарт в каждом вагоне – 60 человек по 15 в каждом ряду. В основном укладывались боком. Перед отправкой двери и окна вагонов закрыли на щеколды и закрутили проволокой.

Точно не помню, но открыли примерно через две ночи, то есть, мы были уже за Крымом. Открыв, стали выяснять, есть ли умершие. Им ответили: да. Запрыгнули два солдата, и, несмотря на протесты семьи, забрали тело старика. Он был не очень старый, но болел, видимо, астмой, пил таблетки, однако духота в вагоне сделала свое роковое дело. На другой день сняли проволоки, замки с окон и больше не закрывали. Люди договорились: если даже кто-то умер, не говорить конвоирам, что есть мертвый, так как обязательно заберут. Только один раз на одной станции за весь более 20-дневный путь люди в белых халатах и красными крестами спрашивали о наличии больных или умерших.

Два раза раздавали горячую еду – уху из вонючей рыбы. С тех пор я не могу есть уху, даже если она приготовлена из самой модной рыбы. Один раз дали по одной ржаной булке на четырех человек.

Из нашего состава в 62 вагона несколько вагонов со станции в городе Горький ушли на север, а нас повезли в Балахшинский и Городецкий районы (в Горьковской области – КР). Нашу семью и еще много крымцев (одно из самоназваний крымских татар – КР) посадили на телеги и привезли к Волге. На пароме переправили на другой берег, где нас ждал состав с вагонами на узкоколейке и отвезли от Волги в глубокую глушь – на более чем 30 километров – Ковровский лесомехпункт (во Владимирской области – КР). Вся механизация – это пила «Дружба»: с одной стороны за ручку тяну я, а с другой – ты. В Ковровском лесомехпункте я проработал до 30 августа и поэтому считаюсь участником Великой Отечественной войны. Работать заставляли, а приказом не оформляли, хорошо, что хлебную карточку еще получал.

Поместили нас в четырех бараках, заставленных деревянными кроватями, полными тысяч клопов, одна кровать на два человека. Также в этом месте было здание конторы и там же магазин, и кругом стройные сосны 20-30 метров высотой. С утра следующего дня выгнали всех на лесоповал. Нас, подростков, отправили убирать из-под ног сучья и сжигать. Бревна к вечеру грузились на вагоны узкоколейки и увозились к берегу Волги на сплав.

Где-то через 10-15 дней появился сыпной тиф.

Из подростков, официально не работающих, но табелируемых и получающих хлебную карточку, я один был говорившим по-русски, так как учился с 1 по 6 класс в русской школе, все другие дети были из деревни Таракташ (с 1945 года село Дачное под Судаком – КР). Я сопровождал медсестру с больными в райцентр – город Городец – как переводчик. Заполняли истории болезней, в августе 1944 года началась перепись детей школьного возраста.

Я и моя сестра Сюндюс учились в русской школе. Нам комендатура разрешила переехать в райцентр Балахна. Другие дети в 1944-45 и 1945-46 учебных годах обучались на родном языке. После этого обучение для всех стало на русском языке. В городе Балахна я и моя сестра учились в гимназии, я – в мужской, она – в женской. Здание было одно: первый этаж – наш, второй этаж – женский. За год только один раз я видел девочек – их пригласили к нам на бал на день 8 марта. Дисциплина и преподавание были на высшем уровне. Рассказывал армянин, знакомый отца, что по местному радио передали: сторониться крымских татар, стараться не общаться с ними, это предатели, пособники немцев, они, как циклопы, все разрушают и громят на своем пути. Мы чувствовали от сверстников и их родителей холодность. Так как и я, и моя сестра учились на отлично, то между нами и соседями были нормальные отношения. Особенно, когда узнали, что папа – учитель, его брат – врач и он воюет на фронте на фронте с 22 июня 1941 года.

В 1945-46 годах комендатура переселила нас в город Правдинск, где я работал на лесной бирже рабочим и учился в вечерней школе рабочей молодежи в 7-8 классах. Нам семь раз по разным причинам и по распоряжению коменданта пришлось переезжать.

В апреле 1947 года по ходатайству дяди из действующей армии, капитана медслужбы Ибраима Аметова нашей семье разрешили переехать к его родной сестре в Узбекистан, Беговатский район, хлопкосовхоз Дальверзин-2, отделение №6, где я познакомился со своей будущей супругой. Работал в совхозе, а в 1947-48 годах в отсутствии учителей русского языка преподавал в младших классах и был секретарем узбекской школы №26. И так как проверяющие инспекторы районо были довольны моей работой, меня перевели в семилетнюю школу с большой нагрузкой, где я проработал до 1954 года.

За это время я с отличием окончил Ташкентское мужское педагогическое училище. А сестра Сюндюс закончила медицинское училище с отличием в городе Ленинабад Таджикской ССР и была включена по пятипроцентной выписке на льготное поступление в мединститут. Документы с заявлением приемная комиссия Сталинабадского вуза увезла, выдав справку о зачислении. Она, в свою очередь, осталась со справкой и заявлением о разрешении выехать на учебу. На все просьбы выехать, отвечали: ждите разрешения, не самовольничайте, больно умная и т.п. Около 10 сентября 1952 года из вуза пришел приказ: студентку Аметову за неявку на учебу до 5 сентября по неуважительной причине отчислить. Сколько слез, горя!!!

Мы в семье договорились, что очно будем учить сестру, а я заочно – в пединституте, так как отличник имеет право подавать заявление два года. На следующий год ей так же не разрешили выезд в Сталинабад. А мои поездки на сессии в Ташкент обходились кровью, и наверное, помогли выдержать все это мое большое упорство и характер. Мама говорила: «Сынок, папа ваш очень хотел, чтобы вы имели высшее образование, терпи, добивайся». Был такой случай. Брат, сын тети, учился в Ташкенте, приехал на каникулы с разрешением коменданта для меня. Украинец Шестак был очень хорошим человеком, понимал мое стремление к учебе, говорил: «Езжай, я тебя не ищу, даже если мне донесут. Но если тебя там поймают, ты знаешь закон – 10-20 лет каторжных работ! Даже если тебя сломают, и ты меня сдашь».

Ежегодно в августе всем учителям директор приносил приказы с нагрузкой на год, а меня в списках нет. Ждут, разыскивают учителя не татарина, а его нет – нам детей доверить нельзя. Чтобы школу не оставить без преподавателя, госбезопасность района после особого ходатайства заведующего районо дает к 1 сентября разрешение на работу пятерым учителям из крымских татар. Это ли не дискриминация и не геноцид!!!

Временами хотелось наложить на себя руки, но останавливала меня мысль о маме и младшей сестре, а также понимание того, что еще более ужасная доля досталась многим из моего народа. Весной 1944 года, за месяц до депортации, забрали в трудовую армию всех мужчин до 65-ти лет, невзирая на болезни, и тех, кто не был призван на военную службу в 1941 году. Вырвали из родных мест и разбросали по всему СССР.

В Беговатском районе, хлопкосовхозе Дальверзин-2, я могу свидетельствовать, были крымские татары из Судака, Ялты, Алушты, Феодосии. К нашему переезду туда от каждого региона в живых остались по одной-четыре семьи из нескольких членов. В июне-августе 1944 года умирало от трех до девяти человек ежедневно, о чем рассказывали мне мой покойный свекор Сейдамет Афузов и моя супруга. Южнобережные крымские татары умирали семьями, никого не оставалось в живых из многодетных семей. Свекор был назначен комендантом похоронной группы, получил двух волов, арбу и двух рабочих. Хоронили с утра и до ночи, без выходных и праздников.

Умирали от совершенно других климатических условий, без еды и близких, из-за воды из арыка или хауза (водоема – КР) со «всей живностью», дизентерии и малярии. Да еще крики и принуждения комендантов и начальства работать в более чем 40-градусную жару. Ведь не всех вывезли из собственного дома, кто был в гостях или еще где. Многим практически не дали ничего взять из дома за 15 минут сборов – приказ и щелкают затворы автоматов. Рассчитывали всех нас умертвить.

Все это прошло через мою личную жизнь. Я еще о многих издевательствах комендантов, в том числе и над собой, не описал…

Я хотел учиться с 1954 года очно, так как сестра вышла замуж за лейтенанта А.И. Ходжаева, с которым была знакома с Ленинабада. Он учился дома в лейтенантской школе и, закончив летное училище, получил назначение прибыть на два года в Мурманскую область, город Кандалакша. Он объяснил своему начальнику, что его невеста – крымская татарка. У своих начальников он получил добро, а в Беговате ему всячески препятствовали, грозили: вы поломаете свою карьеру, из-за жены не будет роста. Но он упорно настаивал и добился разрешения вывезти ее в Мурманскую область, где она так же ходила до 1956 года на подпись в комендатуру – крымских татар там, кроме нее, оказалась еще одна душа.

Ее мужу, как и «обещали», добро на поступление в летную школу не давали. Он писал рапорты. На третий год дали, но срезали на экзамене. Он опротестовал и просил разрешения на пересдачу, а его отправили в спецчасть, где ему один майор открытым текстом сказал: «Товарищ старший лейтенант, простите, вы при женитьбе испортили свою карьеру. О вас очень хорошие отзывы, как о думающем, знающем и умном офицере. Но я обязан перекрыть вам кислород. Не обижайтесь, это политика. Любите жену, как любили. О ней в вашем личном деле у нас хорошие сведения. Успокойтесь».

Это ли не дискриминация, преследование, геноцид?! Они, любя друг друга, прожили долгую жизнь. Он возмущался, но никогда не жалел, гордился своей женой, работал замкомандира авиаотряда в родном городе, скончался в мае 2009 года, сестра умерла на 10 лет раньше. Сказались горе, переживания, обида, что не смогла, как крымская татарка выехать на учебу, не стала врачом. Болела: гипертоническая энцефалопатия, онкология. В 45 лет вышла на пенсию как инвалид II группы.

Я обвиняю комендантский режим, советскую власть, горжусь тем, что я родился крымским татарином и все унижения, притеснения терпел, как и весь мой народ, стремясь к знаниям и желая оказывать людям помощь, добро – всем, кто бы ни был какой национальности.

Уважаемый Мустафа агъа! (Фикрет Аметов здесь обращается к Мустафе Джемилеву как председателю Специальной комиссии Курултая по изучению геноцида крымскотатарского народа и преодолению его последствий – КР). Мне 80 лет, но я следил и слежу за Вашей судьбой и жизнью. Вам досталось намного больше, но ваш путь верен. Вы всего для народа добивались мирным путем, без крови! Вы наш национальный герой. На вас обижена незначительная часть, которая с вами не согласна. Среди них работают агенты КГБ (ФСБ – КР) России. Но простой люд за вас.

Дополнения к свидетельству

• На дом и времянку есть описи БТИ за 1939 год и нотариально заверенный документ о приобретении этого дома. Всего было в достатке, так как папа был известным преподавателем, много лет работал директором, завучем, а в 1936 году отстранен от педагогической деятельности, как сын священнослужителя. Хотя закончил медресе в Бахчисарае и в городе Баку, знал русский, арабский, фарси, и, конечно, турецкий и азербайджанский. У нас с папиным братом, врачом Ибраимом Аметовым, 22 июня 1941 года призванным в советскую армию и прошедшим всю войну, было по 40 голов мелкого рогатого скота – анабаш. Это точно помню. Папа меня брал на сечим – отчет пастухов весной после смерти старшего брата. Курятник, кур много, сколько не знаю. Думаю, что папа был участником подполья, так как его все равно в 1946 году осудили решением тройки на 10 лет, основной аргумент – был и остался муллой.
• Было страшно, нам ничего на зачитывали, был приказ всех крымских татар выселить за 15 минут, «быстрей выходите» и т.п., иногда прикладом автомата подталкивали к двери. Никаких других разъяснений, звучало еще: «госкомитет обороны». По сравнению с теми, кто был выслан, и кого я потом видел, мы взяли много чего и муки. Были люди без ничего, в полном смысле этого слова. Сопровождал офицер и два солдата-автоматчика.
• Собрались у дороги, один дом был выше нашего, было 5-6 семей, среди них и многодетная семья из 8 человек, глава семьи партизан, расстреляли немцы. Они жили во дворе госбанка, фамилию я подзабыл, по-моему, Гайсин. У них в дороге умерло в вагоне двое детей-близнецов.
• Я говорил в свидетельстве (о депортации – КР), что мы приготовили и вынесли 5 мешков-мест, мы, четверо, взяли по одному мешку, последний мешок остался у столба, от края дороги 50 метров. И как бы мы не просили донести этот мешок, нам не разрешили.
• Машина грузовая ЗИС, погрузили вещи на нее и людей, и сзади в кузове солдат и в кабине солдат. Привезли на железнодорожную станцию Феодосии. Очень четко организовано было все. Если люди медлили, солдаты вещи забрасывали в вагоны и машина отъезжала. Погрузка шла одновременно в разных местах и на нескольких путях, и в каждом вагоне оказывалось примерно 60 человек – в два-три раза больше, чем при норме. Лежали на нарах в два яруса, плотно как селедки, один к одному, на одном боку. Как и рассчитывали, на ходу людей из машины грузили в один вагон.
• Дядя Вели, тетя с семьей грузились на других путях и оказались совершенно в другом месте – кто-то на Урале, кто-то в Средней Азии. Половина нашего эшелона прибыла в Горький, другую половину направили северней, я забыл станцию.
• Туалет, я это описывал в свидетельстве. Ведро с мукой мама освободила и устроила ширму через 2-3 часа после отправки, сказала: «Тут, джемаат (люди, народ – КР) будет наш туалет, извините, мужчины, старики, и мы вас извиняем». Все это и другое, а также о вентиляции я писал в свидетельстве: смерть одного не старого больного была именно из-за пыли и нехватки воздуха.
• В вагоне о воде разговор был только тогда, когда вывезли за Крым и открыли двери. Проблема воды была на всем пути следования. В начале я искал ее с четырьмя чайниками, по два в каждой руке, потом научился ориентироваться быстро находить водонапорную башню.
• На третьи сутки нашли две полоски жести. Один ставили под два кирпича, другой – сверху, внизу делали топку и пекли лепешки, кипятили, варили кофе. Делились всем. Изо дня в день приспосабливались больше – сделали одну, а после две мангалки. Военные, узнав, однажды все это забрали и выбросили. Но мы уже научились выживать: опять все это восстановили и были осторожнее, на этом до конца следования что-то себе готовили. Всего два раза давали горячее – уху из зловонной рыбы. Хлеб был ржаной, тоже один-два раза.
• Смерти были, но тела забирали. В соседнем вагоне было много мужчин, и они, видимо, готовились рыть могилу. Узнав о цели скопления 3-4 человек, всех разогнали, а труп унесли. На одной станции труп отдали мусульманину, казанскому татарину. Он сам отозвался, искал, где есть мертвый, так как видел, как во время следования состава военные оставляют трупы среди путей, а другие специально отвозят на свалку мусора. Тогда он поклялся и пришел нам, как велел его старый отец. Он все утверждал: «Я мусульманин, мы все сделаем по шариату».
• Я в свидетельстве писал, что распределение шло по счету голов. Как скот нас поселили всех в четырех бараках, наш был без крыши, другие достроенные. Громадные помещения как танцплощадки со столбами-подпорками для потолка, заполненные деревянными кроватями, кишащими живыми тараканами. Одна кровать на два человека. Хотя нас было пять человек – папа, дядя, я и мама с сестрой – нам указали две кровати. Привязали четыре палки и обмотали тканью, у мамы оказались и простыни. В этом бараке, думаю, было не менее 30 семей. Кровати стояли в три ряда, были и боковые кровати.
• С нами в Ковровский лесопункт прибыло в спецвагонах наше районное начальство: секретари райкома, начальник милиции и другие партийные руководители, командиры партизан. Но они вскоре получили разрешение на выезд по своему желанию, выбор комендатуры.
• Я писал в своем свидетельстве о моем родном дяде, брате мамы. Его семья с мамой, моей бабушкой, попала в Самаркандскую область, Карадарья. Ему разрешили туда выехать, это было в июле-августе. К его приезду его жена, моя бабушка, сын и две девочки умерли от всех ужасов депортации, голода, болезней, малярии, дизентерии, и он скончался меньше, чем через 6 месяцев от горя, утрат.
• Зимой 1945 года нам выдали муки на каждого члена семьи много, по-моему, 10 килограмм, в других комендатурах дали пшеницей один раз, другого раза уже не было. Деньги в кредит – 5000 рублей на семью – мы не получали, но слышали. А кто получил тогда, это была стоимость 10 буханок хлеба, а когда отдавать – один килограмм пшеницы стоил один рубль. И очень душили, чтобы крымские татары погасили долг. Но так как это было невозможно, то государство списало эти долги.
• О наказаниях. Видели, известно, что в каждой комендатуре висел большой стенд, где сообщалось: согласно решению ГКО №… и другое, за нарушение комендантского режима наказание 10 лет (супруга говорит, что было 20 лет каторжных работ). В 1946 году мой друг, он старше меня, Аблялим Феттаев женился и с супругой уехал в Узбекистан, их в дороге поймали и обоих осудили на три года лагерей строгого режима. А моя свояченица, покойная Эсма Сейдаметова в 1948 году поехала за пять километров к родственникам и подруге на свадьбу, ее в дороге опознали – татарка, сообщили в милицию города Беговата, посадили за решетку. Хорошо, что ее папа был влиятельный человек, партизан, он с комендантом нашим приехал в райцентр и ей присудили пять суток.
• Супруга моя рассказывала, что Джеваир, обрученную девушку, изнасиловал Смаилджан, завмаг и вскоре приехал сватать. Она отказалась. Смаилджан не уехал, собрал стариков, ее уговорили и они поженились. Она сейчас жива, 82 года, ее фото публиковалось в наших газетах.
• Я в 1960 году закончил медицинский институт, работал врачом, главврачом. главным специалистом облздравотдела. Был дважды представлен облсоветом и Ленинабадским обкомом КПСС на заслуженного врача республики. Однажды обсуждался вопрос о награждении орденом Ленина, от решения уходили, не знаю, по национальному ли признаку или нет. Но к 50-летию был награжден медалью «За трудовую доблесть», то есть «жил, в масле катался», но с 1944 года мечтал и стремился в Крым, в Судак. Строил планы обустройства, но никогда не думал, что будут чинить столько препятствий, особенно, когда все депортированные народы (кроме советских немцев, турок-месхетинцев и крымских татар – КР) были возвращены и восстановлены в правах, а про нас «забыли». Сталина уже давно нет, но приехавших в Крым крымских татар опять дважды, трижды выселяли насильно с избиениями. В одном информационном письме Национального движения писали, что в Крыму прописали 12 человек, но за это время посадили 15.
• Один из моих предков по отцу был къадий (судья – КР), проживал в Кадиковке, то есть в Къадикой (село под Севастополем, сейчас один из городских микрорайонов – КР). В Къадикой жили несколько поколений моих предков, частью клана переехав из Карасувбазара (Белогорска – КР) в Балаклаву. Их, конечно, уже давно нет, часть уничтожила российская власть, другую часть – советская. И мне Ленинабадский облисполком в 1991 году дал отношение, письмо к председателю горисполкома с просьбой обеспечить жильем, трудоустроить ветерана, заслуженного врача. И что исполком гарантировал Севастополю предоставить аналогичное жилье для нужд города. Меня включили в списки льготников, и я в мае 1993 года получил трехкомнатную квартиру, не имея прописки, был принят на работу – не было врачей моей специальности. И по сей день работаю, сегодня– 5 сентября 2009 года – последний день, мне исполняется 80 лет, собираюсь уволиться.

Уважаемый читатель, историк. Еще очень много горя и унижений было во время комендантского режима. Так я чуть не угодил на 20 лет каторжных работ во время учебы в Ташкенте. Подействовали лесть и просьба: моя вина в том, что я хочу учиться!!! – меня выпустили меня из камеры. Было много плохого, оскорбляющего и унижающего, но все равно я стал врачом высшей категории, которую подтверждал пять раз.

Мне 80 лет, работаю, у меня трое детей, шесть внуков, супруга.

(Воспоминание от 5 сентября 2009 года)

К публикации подготовил Эльведин Чубаров, крымский историк, заместитель председателя Специальной комиссии Курултая по изучению геноцида крымскотатарского народа и преодолению его последствий