Осман Арифмеметов: Мера пресечения

Суд по мере пресечения - это одно заседание, которое зачастую заканчивается одним днем.

Во вторник, 9 июня 2020 года, в 6 утра взял омовение и совершил молитву в два ракята - духа. Собираюсь на суд по продлению. Ночью инспектор сообщил мне, что утром в восемь часов я поеду на суд. Внутри двоякие чувства. С одной стороны, нет желания менять обстановку, за более чем год в четырех стенах привыкаешь. С другой стороны, терзает тоска по семье, по друзьям. Скорее всего суд будет закрытый, значит родных не впустят и не удастся их увидеть. Зато увижу друзей. Даст Бог. Отгоню свою грусть, сменю обстановку. Вспоминаю слова имама аш-Шафии:

«Для тех, чей ясен ум и нрав высок
Томителен покой, тесны родные стены.
Так отправляйся в путь, хоть он далек
Тебе во благо эти перемены.
Все то, что было дорого - оставь!
В чужих краях отыщешь утешение.
И стойким будь, и Бога славь,
Жизнь не познаешь, не познав лишения.
Поистине, я видел, как вода
Испортилась в стоячем положении.
Но сладок вкус ее тогда,
Когда она находится в движении».

Перемены мне пойдут на пользу.

Почистил зубы, достал из сумок рубашку, джинсы, обувь на резинках. Джинсы спадают - похудел сильно, килограмм десять, наверное, сбросил. Нашел прядь ниток, которую распустили ребята из старого свитера. Перетянул между собой две лямки ремня.

Собрал пакет: молитвенный коврик, который отправила посылкой супруга, когда я был в Ростове, кипу ходатайств, чистые бумаги, две ручки, пакетик чая, пластиковую бутылку.

Голоден, аппетита нет.

Вроде готов. Время ещё есть. Подошёл к окну. Солнечная погода. Лучи отражаются от стен соседнего корпуса. С шумом на сетку рабицу - первый слой клетки, сел голубь и внимательно смотрит на меня. Между нами две решетки. Помню была такая крымскотатарская песня:

«Кок гогерджин олайым,
Азбарыма къонайым...»

(«Стать бы голубем, да приземлиться в родном подворье» - Ред).

Нахлынувшее чувство одиночества надрывает сердце. Одна радость - повстречаю друзей. Открыл ладони, взмолился: «О Аллах, укрепи меня сегодня». Почему, когда смотрю через решетку ощущение как-будто чего-то не хватает? Я понял - не хватает ветра. Я его не вижу, потому что наше окно упирается в соседний корпус. По ветру, ласкающему лицо, я тоже соскучился.

Вернулся к своей наре. Открыл Коран, стал читать суру «Ясин». Удивительно, как успокаивает чтение священной книги. За 15 минут чтения мысли сменяли одна другую: о готовности на суде, о тоске по активному движению - засиделся, о лагерях, об Энвере Сейтосманове. Куда он сейчас едет? В какой лагерь? Может попадет к «симферопольской пятерке». Удивительная ясность в голове, незамутненная эмоциями.

В камере непривычно тихо. За девять месяцев моего нахождения, в камере обитало 11-13 человек на 10 нар. Лишь в последние пять дней одна нара пустовала. Кто-то на этапе, кого-то перевели. Одни спят, другие играют в шахматы. В тишине и разум не отвлечен. Главное не думать о сроке. Отгонять эту мысль требуется достаточно много усилий, потому что все тут говорят о своих сроках. Только я об этом молчу. Что-то считают, пересчитывают. Дали человеку восемь лет, год отсидел, одну треть скинут по амнистии (запаха которой даже нет), через две трети ожидается УДО. Вот и насчитал, что осталось лишь два года. Сам же смеется от того, как так посчитал. Ну, а когда надоедает считать, когда исчезает внутреннее наслаждение, человек ходит из угла в угол приговаривая: «Надо ехать в лагерь», «Надо выходить отсюда»...

Ключ сделал два оборота, лязгнули засовы, со скрежетом открылась дверь. Я незамедлительно вышел в коридор. Инспектор ощупал карманы, после пошли по коридору к отсекающей. За решеткой, внутри отсекающей, собрались арестанты на этап.

«Локалка» - известное среди арестантов место на этаже, перекрытая с двух сторон клеткой, которую сотрудники называют «отсекающей». «Локалка» связана с одной стороны с лестничным пролетом, с другой стороны с новым корпусом. Лестничный пролет связывает все этажи и выводит из здания. В новом корпусе размещены кабинеты для медперсонала, медчасть, хозотряд, душевая, столовая и другая инфраструктура. Таким образом «локалка» локализует левое и правое крыло этажа.

Приближаясь к «локалке», высматривал знакомые лица. Только войдя во внутрь увидел Раима. Хорошее настроение не спадало с его лица. Крепко пожали друг другу руки и обнялись. Долгое расставание все крепче связывает узы братства. Раим подготовил речь на суд. Предложил мне прочитать и высказать свое мнение. Насчет последнего слова на суде идут различные разговоры и версии среди арестантов. Каждое решение обусловлено тонкостями уголовного дела. Отличительной особенностью нашего дела, выражаясь жаргоном «делюги», является политическая мотивировка. Среди арестантов именуемся как «политическая масть».

Некоторое время мне довелось сидеть с человеком, у которого за спиной было 13 лет отсиженных и это была его третья ходка. На мой интерес о масти он ответил таким образом: «Ну у вас же ст. 278, связана с властью, значит вы политические». Не одним лишь словом, но и содержанием характеризовались политзеки. Так мы на каждое судебное заседание готовили заключительное слово, которое имело политическую, идейную окраску.

Встреча с другом резко сменила мое настроение. Словно солнце вышло после пасмурного дня. От желания оставаться в камере не осталось и следа. Как-будто я там не сидел. Новая полоса в жизни, однозначно лучшая чем та, что была. А та, что была - словно лед растаяла.

В «дурке» я читал книгу М. Достоевского «Записки из мертвого дома». Так вот Достоевский описывает снятие кандалов со своих ног по прошествии четырех лет каторги в них: «словно их, четырех лет, в кандалах и не было». Наверное такие же чувства будут при выходе на свободу. Но пока мы в тюрьме.

Мы дождались, когда со всех камер собрали этапируемых арестантов в «локалке». Закрыли клетку с двух сторон и открыли дверь ведущую на лестничный пролет. Десять ступенек вниз и три влево. Еще десять и третий этаж. Мимо второго этажа вышли на первый. Зашли на этаж и собрались возле входа в так называемую «кишку». «Кишка» - это подвальный коридор, который связывает саму тюрьму с местом откуда уезжают на этап арестанты и осужденные, именуемый «вокзал». О «вокзале» я расскажу чуть позже.

«Кишка» темная, без естественного и искусственного освещения. Не проветривается. Люди прямо тут курят. Порой столько собирают сюда, что стоять места нет. Дым от сигарет пропитывает одежду навсегда, после этого ничто уже не выветрит запах сигарет. Вдоль стены проходят какие-то трубы. Какая-то из них постоянно протекает и образует лужу на полу. От нехватки места стоят и на этих лужах. Обувью месят пыль с водой и разносят по всей «кишке». Со стороны тюрьмы «кишка» перекрыта от одного этажа клеткой, со стороны «вокзала» - дверью выкрашенной в красный цвет. Возле этой двери встретил ребят. В первую очередь подошел к самому пожилому – Сервет агъа Газиев. Справился о его здоровье. «Тепленький еще», - отшутился он.

Одному Богу известно сколько нам отмерено в этой жизни. Время от времени слышишь новости о том, как у одного не выдержало сердце и на четвертом десятке ушел из жизни прямо на наре. Кого-то, еще моложе, зарезал сокамерник. Судьба – это тайна жизни, мы лишь со смирением принимаем, что нам выпадает в сокровенном будущем.

«Кишка» - место встречи обитателей тюрьмы, где происходит знакомство и распространение новостей. Своеобразный информационный центр. Поинтересовался здоровьем Джемиль агъа и влился в разговоры. Жуткая «кишка» в каменном теле тюрьмы. В беседе с друзьями не обращаешь внимание на это мрачное место, где можешь простоять часами.

Время от времени открывается красная дверь, сотрудник тюрьмы выкрикивает фамилии, по одному арестанты протискиваются через выстроенный коридор людей и пропадают за дверью.

Пока дверь открыта, глотаешь отличный от угара воздух. Сколько же человек способен выдержать? Джемиль агъа Гафаров возмущенно объясняет прапорщику, что он сердечник, больной человек, просится перевестись в «боксики».

Через некоторое время подошли Вели Абдулкадыров и Руслан Сулейманов.

Чуть позже открылась дверь и нас выпустили из «кишки». Оказались в коридоре. Налево решетка, за которой стоят автозаки, ожидающие погрузки. Направо по коридору с двух сторон стен - помещения. По правой стене два «боксика» и комната обыска, по левой стене вход в другую «кишку» (чистую, убранную, где не содержат этапируемых), далее туалет, «боксики» для женщин и БРМщиков.

Завели в пятый боксик, самый ближний от «кишки», из которой мы вышли. «Боксик» - помещение 4х4 метра с тусклым освещением, без вентиляции. Вдоль трех стен бетонная скамейка, на которой уже мест нет. Остальные стоят. Накурено, духота. От жары выделяется настолько много пота, что нижняя и верхняя одежда становятся мокрой, словно стоял под дождем. По возвращению снова придется стирать одежду в тазике, вручную. Однако запах дыма и тюрьмы уже никогда не выбьется.

Вижу знакомое лицо. Это был человек из города Л., что на западной Украине. Около двух недель он сидел со мной в камере 119. За это время я узнал, что он участвовал на Майдане в 2014 году, был на Грушевского. Конечно это все с его слов. «Куля в лоб, так куля в лоб», - вспоминал он, когда рассказывал про события 2014 года.

Временами дверь открывалась, слышались фамилии, и закрывалась. Когда в очередной раз открылась дверь, увидел уже знакомого конвоира Р. Он назвал наши фамилии. Мы вышли и направились в комнату досмотра. Фамилии всё ещё назывались. Слышу фамилию «Аксёнов». Я обернулся к конвою и говорю: «Аксёнов тоже здесь? А человека с фамилией Путин нет?», - в тюрьме можно свободно выражать свое мнение, особенно с такими перспективами как у меня.

Перед автозаком, у стенки, стол с бумагами. Прапорщик уточнил фамилию. Я стандартно ответил: «Арифмеметов Осман Фератович. 28 августа 1985 года рождения. Статья 205.5». Сверил лицо с фотографией на личной карточке. Убедившись, что перед ним стоит этапируемый арестант, протянул мне бумагу со списком: тарелка, ложка, кружка, простыня, наволочка и др. Одним словом все то, что обязана выдать арестанту администрация СИЗО. Напротив каждого пункта стоит роспись, не моя, поддельная. В самом низу списка написано «маска», напротив которого я поставил свою подпись. Ну явно отличается от вышестоящего частокола, якобы изображавшего букву «А» от моей фамилии. «Маска многоразовая», - неохотно пробубнил инспектор, протягивая белую маску. «Понятно. Я этого всего не получал, - указал на список, - и подписи стоят не мои».

«Ну это уже не ко мне», - ответили мне.

По железным ступенькам поднялся в камаз. Завели в отсек, туда же по одному остальных. Душно. На просьбу включить вентиляцию, мы получили ответ: «Когда поедем. Тут ехать пять минут». Больше всего тяжело старикам. Кто-то предложил прочитать молитву. Все подняли ладони к верху. Рев мотора жестко резал слух. Молитва звучала громко на родном крымскотатарском языке. Старики начали, молодые продолжили. На два ряда склонившихся над раскрытыми ладонями голов смотрели конвоиры. Интересно о чем они в этот момент думали? Разговоры не прекращались. Так долго мы не видели друг друга.

Автозак прекратил раскачиваться, звук мотора заглох. Надев наручники, с заведенными за спину руками, стали выводить по одному. Требуется усилие, чтобы в таком положении ловить равновесие, спускаясь по узкой металлической лестнице. Спускался медленно, смотря себе под ноги. Как только оказался на земле резко поднял взор вверх. Вот оно чистое небо, не испачканное клеткой. Вот и высокие зеленые деревья. Подул тот самый ветер и деревья зашевелились. Мои глаза обрадовались. Мне показалось, они это сделали для меня в знак благодарности, что посмотрел на них и оценил. Этот план у меня созрел, когда навесили наручники внутри камаза.

К сожалению люди мало ценят и не обращают внимание на то, что для них стало обыденным. Как выражаются в тюрьме «считают за должное». Коран говорит о природе, как о творении призванном служить человеку. Но как же мы неблагодарны ни природе, ни Творцу. Ветер не проскользнул по лицу, не потрепал одежду, за это я его увидел. Слава Богу, деревья и ветер мое внимание оценили.

У меня были секунды – от камаза до входа в здание суда - 4-5 шагов. Успел я кое-что еще сделать, глубоко вдохнуть свежий воздух. Он однозначно другой. Мои легкие наполнились чистым, дерзким, свободным воздухом.

Быстро зашли (с конвоем) в дверь, преодолели несколько ступенек вниз, мимо туалета, клетки и влево мимо «масок» по коридору. Остановились возле 4-й камеры. Наручники соскользнули с рук. В открывшейся камере увидел Вели (Владлена), Рустема, Раима. Сразу после меня завели Руслана Сулейманова. Стариков и Фархада закрыли в соседней 2-й камере.

Разговоры о молитве, о письмах, о тюремной жизни, о подготовке к судам, о воле, о политике, последние новости тюрьмы. 25 подельников можно отнести к плюсам – владеешь информацией по всей тюрьме.

Тюрьма на каждом из нас оставила отпечаток. В «медресе Юсуфа» мы стали терпеливее, внимательнее друг другу. Плохого никто не набрался.

Начали выводить на суды. Когда назвали мою фамилию - застегнули наручники и повели через хорошо знакомые коридоры. Глаза скользили по выстроенным вдоль коридора дверям. Они словно стражники стояли и будто стерегли отрывки моего прошлого. Словно эпизоды из фильма в памяти всплывали воспоминания: когда и с кем стоял, на чьем суде - со смартфоном в руках. Возле этой двери стояли, когда проходили суды по «Симферопольской пятерке» (когда еще в здание впускали). В этих залах проходили апелляции по 10-ти арестованным на 5 суток. А эта дверь открылась передо мной на судебный процесс по Ахтему Чийгозу. Ну вот и та дверь, за которой будет идти процесс надо мной. Поздоровался с адвокатом Ладиным Алексеем. Джемиль агъа в клетке. Вот-вот его место должен занять я.

Сначала надели наручники на 58-летнего Джемиль агъа, только после этого завели меня, далее его вывели и, наконец, сняли с меня наручники. Рукопожатием обменяться не удалось из-за этой обязательной процедуры.

В зал вошел облеченный мантией судья Васильев В.Ю. Первая стадия – уточнение личности. Ответил на вопрос о месте и годе рождения, далее добавил: «Риджа этем анкет малюматларгъа къошмагъа - къырым татар, Украинанынъ ватандашы, эки сабийнынъ бабасы олгъаныны».

(«Прошу добавить в анкетные данные - крымский татарин, гражданин Украины, отец двух несовершеннолетних детей»​ - Ред.)

«Я так понял нам понадобится переводчик», - не выдавая удивления риторически произнес судья. Далее шел шаблонный процесс, выражаясь жаргоном, по «уработке».

Прокурором выступила Аметова Диляра Серверовна. Та самая, которая упекла бывшего политзаключенного Эдема Бекирова – сердечника, без ноги, инвалида. Интересно. чем свой статус «бессовестной амебы» такие люди оправдывают? Ходатайства озвучиваю на крымскотатарском языке, в письменном виде (также на крымскотатарском языке) передаю судье через пристава. В основном это одни и те же ходатайства, которые заявляю на каждом судебном заседании.

Приставы запрещали адвокату вести аудиозапись, ссылаясь на статью из УПК. Алексей попросил статью озвучить, но тот не смог, однако настоял. В начале судебного процесса Алексей ходатайствует о проведении аудиофиксации собственными средствами. Прокурор отказывает. Она долго искала в УПК, в поисках обоснованности запрета. Прокурор практически по всем ходатайствам дает отказ в политически мотивированных процессах. Складывается впечатление, будто работа прокурора сводится к тому, чтобы встать и пробубнить отказ. За такую «сложную» работу получают оплату из бюджета – дармоеды, паразитирующие на теле общества.

Судья удовлетворяет ходатайство адвоката. Но аудиозаписи адвоката не будет в материалах дела. Поэтому со своей стороны я заявляю ходатайство об аудиофиксации средствами суда и приобщении к материалам дела. Ходатайство оставляют без удовлетворения. Таким образом прокурор и судья «заметают следы», то есть, пытаются скрыть нарушения. Возможно читатель скажет: «Но есть же протокол». Во-первых, протокол - не стенограмма, в нем указываются лишь основные моменты. Во-вторых, секретари довольно умело размывают яркие нарушения, а остальные просто не упоминают. Судья, прокурор, секретарь – мафия. Мое ходатайство об открытом оглашении было удовлетворено. Самое большое раздражение вызвало ходатайство о IV Женевской Конвенции.

Судья ушел в совещательную комнату. Тот самый пристав, который запрещал аудиозапись, говорит, что на оглашение могут войти мать и супруга.

«Открытое же оглашение», - возмутился я из клетки. Именно из клетки, не аквариума.

«Устное распоряжение судьи», - ответил пристав.

«Вы же слышали, что удовлетворили ходатайство об открытом оглашении».

«Потом он (судья) сказал, что только жену и мать».

«Когда? Вы только ходили от клетки до ступеньки», – уже повысил голос я.

«Вам сказали, что супругу и мать, и на это спасибо скажите», - вмешался рядом стоявший пристав.

«Если разрешили открытое, значит должны запустить всех». (Тут уже стали появляться из-за открытой двери маски с автоматами)

«Вы сами нарушаете свои законы. Вы все тираны», – подытожил я.

«Тираны? А мы причем тут – мы конвой», - и произнес какой-то стишок про конвой. Видимо стишок для пристава был в некотором роде профессиональным кредо, которым он оправдывается каждый раз, когда приходится переступать моральные барьеры.

«Тираны, – утвердил я. - Потому что судья выносит решение. Его подпись без вас ничто. Вы – силовые структуры. Это - как голова и руки. Голова приказывает, а руки делают».

На этом диалог завершился. Скорее всего, судья сделал подлость в отместку мне за пословицу в конце своей речи: «Подпись судейская. Совесть лакейская».

Увидел маму и жену. Сколько же горя постигло двух дорогих мне женщин? Аметова даже не смотрела в их сторону. Еще в детстве старики твердили: «Не забывайте 18 мая 1944 года». Тогда я задавался вопросом: «Зачем они повторяют это из раза в раз? Неужели кто-то сможет забыть?».

К сожалению, среди соотечественников есть те, кто забыл и не берут уроки из прошлого. Оправдывают себя работой или отчуждая нас от всего народа. На самом деле именно они стали оторванными кусками.

Судья зачитал решение, посмотрел на меня: «Это лишь мера пресечения. Доказательства будут рассматриваться в суде по существу».

Человек, который находится в тюрьме, 24/7 находится в экстремальных условиях, среди незаурядных личностей. И вот тут учишься простой вещи: когда кто-то что-либо говорит задавать самому себе вопрос (для чего это он сказал?). Действительно, сказать что-либо человека толкает что-то. Не просто так он это делает. Либо чувства, эмоции, либо корыстный интерес или еще что-либо.

Задавать такой вопрос у меня стало привычкой. И сегодня, глядя в глаза судье, я задался этим вопросом. Возможно, он тем самым хотел сказать: «Ребята, мне страшно выносить справедливое решение. Пусть эту ответственность на себя возьмет военный суд». А возможно – банальная издевка.

Точного ответа мы не узнали. Суд закончился. Решение было предсказуемо - иллюзий я не питал. Вернули в подвал здания. В камеру номер 4. У кого-то из ребят суды уже прошли, кто-то все ещё на суде. Принесли кипяток, сделал себе чай. Рассказал ребятам как прошло заседание. Совершил обеденную молитву. Молитва напомнила о судьбе, о том, что все решено не судьёй, следователем, прокурором, а Всевышним. Но это не причина сидеть сложа руки. Нужно действовать, продолжать бороться. «Там-тама, голь ола» («Капля за каплей - получается озеро», - Ред). Как-то сокамерник, наблюдая как я перебираю бумаги, пишу ходатайства, говорит: «Так ты только усугубишь свое положение, судьи разозлятся и срок увеличат». «Не им решать сколько мне сидеть, это уже решено Всевышним». «Если решено, для чего тогда такие старания?», - с неловкой улыбкой спросил сокамерник. «Всевышний смотрит на меня, буду ли я стараться».

Одного из ребят вёл конвоир Р. Как-то он сказал: «Что вы одно и тоже - 4 Женевская Конвенция». Конвой стоит возле клетки и слушает весь процесс. Слышу крики. Узнал голос Джемиль агъа, Сервет агъа, Яшар агъа. Пытаюсь вслушаться, не понимаю в чем дело, не могу разобрать слова. Прислонившись к двери услышал: «Я тоже крымская татарка, почему вас сажают, а меня нет?». Я не знаю чей это женский голос, но меня эти слова разозлили. «Посадят. Потом. В вагоны для скота и в Магадан», - со всей силы крикнул. Не знаю услышала она меня или нет. Позже подошёл конвоир Р., открыл карман двери и говорит: «Вы Фархаду скажите, чтобы на пару ходатайств меньше сделал».

В таких случаях я говорю: «Я никуда не тороплюсь. До 2030 года совершенно свободен».

Мы поинтересовались у Р.: «Здесь татары тоже работают?». – «70 процентов». – «А это кто был?», - спросили мы, имея в виду кричащую женщину. – «Глава конвоя», – немного помолчав, добавил, - отпустят вас всех». – «С чего ты взял?». – «Дегерменджи же отпустили». – «По нашим статьям люди уже в лагерях по несколько лет».

Этому он, конечно, удивился.

На скамейке места всем не хватает. Попросил разрешения поспать. Ребята вежливо уступили, полулежа уснул. От боли в спине и ногах проснулся. Хотели выводить, подписывать какие-то бумаги. Заметил фамилию Суфьянова К. У рядом стоящего конвоира, спросил: «Кто это? Суфьянова?». – «Глава конвоя», - получил ответ. Секретарь Абдурашидова стояла рядом. Перед своей фамилией обычно пишу «политзаключенный». В момент написания этого слова Абдурашидова спросила: «Сиз апелляцияны татарджа язасынъыз?». («Вы апелляцию на крымскотатарском пишете?» - Ред)

«Конечно», - ответил ей.Почему-то в этот момент у меня не было желания отвечать на родном языке. В камеру завели после восьми вечера. Через окно видны квадратные пятна, встроенные в несколько рядов, образованные от горящих окон тюрьмы.

Мне понравилось сравнение в книге «Чёрная свеча»: «тюрьма в ночи, словно лайнер в пучине океана».

Осман Арифмеметов, гражданский журналист, политзаключенный

Мнения, высказанные в рубрике «Блоги», передают взгляды самих авторов и не обязательно отражают позицию редакции

Справка. Осман Арифмеметов - гражданский журналист, фигурант второго симферопольского «дела Хизб ут-Тахрир». Был арестован российским судом Симферополя 28 марта 2019 года. Вместе с ним в Крыму были арестованы 24 крымскотатарских активиста, в том числе представители общественного объединения «Крымская солидарность», в домах которых накануне проводились обыски сотрудниками ФСБ, МВД России и Росгвардии. Правозащитный центр «Мемориал» признал их политзаключенными.