Розиле Меметова: «Никто не знал, что будет с нами…»

В Украине 18 мая – День памяти жертв геноцида крымскотатарского народа. В ходе спецоперации 18-20 мая 1944 года из Крыма в Среднюю Азию, Сибирь и Урал депортировали всех крымских татар, по официальным данным – 194111 человек. Результатом общенародной акции «Унутма» («Помни»), проведенной в 2004-2011 годах в Крыму, стал сбор около 950 воспоминаний очевидцев совершенного над крымскими татарами геноцида. В преддверии 73-й годовщины депортации Крым.Реалии совместно со Специальной комиссией Курултая по изучению геноцида крымскотатарского народа и преодолению его последствий публикуют уникальные свидетельства из этих исторических архивов.

Я, Розиле Меметова, крымская татарка, родилась 19 августа 1936 года в городе Ялте Крымской АССР.

На момент депортации в состав семьи входили: мать Фатма Языджиева (1906 г.р.), я, Розиле Меметова, сестра Муневер Меметова (1941 г.р.). Семья проживала в селе Корбек (с 1945 года село Изобильное – КР) Алуштинского района Крымской АССР в доме дедушки, т.е. отца моей мамы – Мустафы Аджи-Осман огълу, которому было 63 года.

18 мая 1944 года мне шел восьмой год.

Мои родители – отец и мать – были преподавателями и жили в Ялте в государственной квартире. У дедушки в селе Корбек был дом, приусадебный участок, хозяйственные постройки и домашние животные: корова, овцы и т.д.

Слева направо: Халиль Меметов и Фатма Языджиева с дочерью Розиле (в центре). Ялта, 1937 год. Семейный архив Розиле Меметовой

На фронт были мобилизованы:

1. Халиль Меметов (1911 г.р.) – мой отец, (дата мобилизации – 23 августа 1941 года);

2. Осман Языджиев (1912 г.р.) – брат мамы;

3. Ибрагим Языджиев (1915 г.р.) – брат мамы;

4. Исмаил Языджиев (1920 г.р.) – брат мамы.

Дядя Исмаил Языджиев после института был призван 8 января 1941 года на службу в Черноморский флот, в морскую пехоту, 8 ОБМП (скорее всего, имеется ввиду 8-ая отдельная бригада морской пехоты – КР), и участвовал в обороне Севастополя. 14 июня 1942 года был представлен к присвоению звания Героя Советского Союза, но награду не получил.

Группа мужчин-жителей села Корбек. Во втором ряду третий справа Халиль Меметов (отец Розиле), в первом ряду второй справа Мустафа Аджи-Осман огълу Языджи (дед Розиле). 1925 год. Семейный архив Розиле Меметовой

Моя мама Фатма Языджиева в рукописи своей книги «Омюрим» («Моя жизнь») упоминает, что в конце апреля-начале мая в деревне появились люди в темной армейской одежде. По 3-5 человек они ходили по домам и что-то расспрашивали, а наши люди от радости, что война заканчивается и скоро вернутся с фронта сыновья и мужья, угощали их, чем могли. Им и в голову не приходило, что сделают с нами через несколько дней.

18 мая 1944 года, по описанию мамы, утром в дверь сильно постучали, а затем вошли два солдата с автоматами и потребовали: «Давайте, скорее выходите из дома, вы предатели – вас высылают...». Мама растерялась, подумала, что она – предатель, и только ее высылают. Она сказала: «Если я – предатель, вот я и мои дети, расстреляйте нас! Их отца расстреляли фашисты (она не знала, что отец жив), а вы расстреляйте нас!» Солдаты кричали: «Давайте быстро!» Один из них сунул маме в руки клочок бумаги, на нем было написано «Постановление Верховного Совета», в котором говорилось, что крымские татары высылаются из Крыма за предательство.

Солдаты пошли в соседний дом, через несколько минут они вернулись, и стали выталкивать нас из дома, один из них даже прикладом автомата ударил маму. Все, что из вещей и продуктов мама успела собрать, пришлось бросить по дороге к месту сбора, так как надо было идти около трех километров, а сестренка была маленькой и идти далеко не могла. Маме пришлось нести ее на руках. Я тоже фактически была еще ребенком.

Сопровождали ли нас к месту сбора или нет, я не помню, но само место сбора хорошо помню. Это место в деревне Корбек называлось «Айлянма» – площадь, куда подходила шоссейная дорога. Нас, жителей деревни, кроме русских и украинцев, продержали там весь день. Деревня Корбек тогда считалась большой, около 800-1000 семей. Согнали всех, люди плакали – в основном это были дети, женщины и старики, мужчины находились на фронте. Никто ничего не мог понять.

К вечеру подъехали грузовые машины – их тогда называли «американками» (возможно, имеются ввиду грузовые машины марки студебеккер US6, поставлявшиеся американскими союзниками по ленд-лизу в СССР во время Второй мировой войны – КР). Нас погрузили в эти машины. Мой дедушка со своей снохой и четырехлетней внучкой Авой жили в другом доме, поэтому они считались другой семьей. Мама очень просила солдат разрешить им сесть в нашу машину, но им не разрешили. Когда наша машина тронулась и поехала, дедушка бежал за ней и плакал. Мама тоже плакала и кричала: «Папа, я все равно найду тебя!» Нашла потом, но его уже не было в живых: он умер от дизентерии в течение трех дней, умерла и его сноха. Так из шести детей никого не было возле него, чтобы похоронить. Сыновья воевали, а дочери не разрешили ехать вместе с ним. Итак, из нашей семьи было выслано три человека и из дедушкиной – тоже три.

На железнодорожную станцию Симферополя нас привезли уже ночью. Погрузили в вагоны для скота. В нашем вагоне было 60 человек, в основном женщины, дети и старики. Кто плакал, кто молился, никто не знал, куда нас везут и что будет с нами…

Было очень тесно, сидели на узлах. В вагоне никакого туалета, воды не было, а вентиляция – это небольшие окна в конце вагона. Были большие двери – их открывали только на остановках. Однажды мама хотела сварить нам из муки что-то вроде каши. Когда поезд остановился, она возле вагона на два кирпича поставила кастрюлю и зажгла из щепок огонь. Не успела сварить, как подошла женщина-железнодорожница с автоматом, пнула кастрюлю и выругалась матом. Мама подняла кастрюлю и ударила ею женщину. Подоспевшие другие рабочие железной дороги напали на маму, тут из вагонов выскочили наши люди и завязалась драка.

На остановках люди бегали за водой и в туалет, поезд трогался и многие отставали от него, потому что не объявлялось время и место остановки. Таким образом, очень многие разлучались с семьей, дети оставались без родителей, родители – без детей. Наша мама боялась оставить нас и поэтому просила других принести чайник воды. Один раз в сутки давали какую-то баланду и больше ничего. Голод, антисанитария, завшивленность... люди ослабли, стали болеть. Болели в основном старики и дети. Заболела ветряной оспой моя сестричка трех лет Муневер, нас перевели в последний вагон.

В дороге были около месяца: дата отправки 18 мая 1944 года, а прибыли где-то в конце июня, потому что было очень жарко. Когда поезд остановился, сказали, что это город Беговат, Узбекистан (с 1964 года стал называться Бекабад, узбекское называние Бекобод – КР). На вокзале стояли грузовые машины, всех сажали в них и увозили.

Мою сестричку хотели забрать в больницу из-за ветряной оспы, но мама не дала, мучили нас на вокзале до темна, потом согласились взять и маму, но не хотели брать меня. Мама не согласилась ехать без меня. Один из солдат вытащил оружие и закричал: «Расстреляю я тебя как собаку!» Но мама настояла на своем. Меня не с кем было оставить, да и кому я, ребенок, нужна была в такое тяжелое время. Долго мучили нас, и в конце концов, согласились взять и меня. Так мы оказались в инфекционной больнице Беговата. Уже на второй день в больнице появились умершие – пожилые люди из наших соотечественников. Мама нам не давала таблеток, боялась, так как были слухи о том, что люди умирают от лекарств. Из попавших в больницу пожилых людей никто не возвращался, так писала мама. Существовал комендантский режим, этим все сказано.

Местные люди вначале смотрели на нас как на предателей, называли «саткъын» (предатель), а в последующие годы, когда узнали нас лучше, относились хорошо, дружелюбно.

В Беговате наших людей поселили в землянки – это глубоко выкопанные в земле длинные сооружения (40-50 метров и шириной 10-15 метров) без окон – только крыша, покрытая землей и вырытые ступеньки для спуска. Заселяли нас по 70-80 человек: старики, мужчины, женщины, дети, больные – все вместе. Я никогда не забуду беговатских землянок, они с детства перед моими глазами!!!

Люди умирали семьями, обычно у нашего народа семьи были большими, много детей. Поэтому от голода, кишечной инфекции (дизентерии, брюшного тифа), от завшивленности (сыпного тифа), малярии умирали в первую очередь дети и старики. Хоронить умерших было некому, все были настолько обессилены, что еле шевелились, а мужчины еще не вернулись с фронта. Зимой положение наших людей стало еще хуже. Смерть косила людей, попавшие в больницу больше не возвращались, землянки превратились в могилы, где вместе с еле живыми лежали и мертвые.

О продуктах, питьевой воде, медикаментах не было и речи. Благодаря тому, что наша мама не давала пить нам сырую воду и добавляла туда марганцовокислый калий, мы не заболели дизентерией и другой кишечной инфекцией. Малярия трясла каждого, в том числе и нас. От малярии раздавали всем таблетки – хинин (акрихин).

Работающим давали хлебные карточки, а в колхозах – трудодни, вот и все. Никаких участков для постройки и стройматериалы никто и не думал давать. Как я помню, в пятидесятые годы давали ссуду по 5000 рублей, но мы не взяли, и я слышала от мамы, как она говорила: «Хорошо, что мы не взяли ссуду, а то как бы сейчас отдавали?!».

В 1944 году, в июле-месяце, маму разыскал один из знакомых, только что вернувшийся с фронта, еще с незажившими ранами, Исмаил Ирсмамбет. Он до войны работал в Симферополе в газете «Ени дунья», а в Беговате устроился на работу в отдел кадров. В первую очередь он занялся открытием детсадов и детдомов для осиротевших детей и пригласил маму как организатора-педагога. Нужно было срочно собрать детей и накормить их. Была выделена землянка, мама нашла котел, выдали продукты и, таким образом, благодаря Исмаилу Ирсмамбету был открыт первый круглосуточный детсад в Беговате.

Основными строителями Фархадской ГЭС недалеко от Беговата были крымские татары. Техники не было, вся стройка выполнялась вручную. Очень много земли при стройке котлована пришлось вынести на себе, работали с утра до вечера.

В 1945 году, в июне-июле, опять вторая высылка. Опять на Беговатский вокзал подогнали вагоны для скота, погрузили людей и повезли в Таджикистан. Там условия и комендатура были еще жестче, чем в Узбекистане. С людьми обращались хуже, чем с рабами. Комендатура отобрала у людей все документы. Людей распределили по колхозам на хлопковые поля. Мы попали в Кагановичабадский район (в 1957 году переименован в Колхозабадский район, в настоящее время район Джалолиддина Балхи Хатлонской области Республики Таджикистан – КР). Над нами издевались, как могли. Председатели и бригадиры колхозов могли избить до смерти и ни за что не отвечали. Так было перед моими глазами: бригадир на лошади избил до смерти камчой (кнутом) мальчика лет 10-12.

Коменданты собрали наш народ и объявили: «Это Тугаманская долина – долина выселенцев! Не пытайтесь убежать, там река Вахш, а там горы, все равно в наши руки попадете – 20 лет каторги!»

Через несколько месяцев работы в колхозе мама обратилась к заведующему районо казаху Султанову. Он принял маму на работу преподавателем химии и биологии.

В 1947 году комендатура изъяла мамину трудовую книжку из районо под предлогом, что спецпереселенцы держать документы на руках не имеют права. Таким образом, они уничтожили ее трудовую книжку и 15 лет трудового стажа. В том же 1947 году учебный год начался, но работать ей в школе не разрешили. Так мы остались без работы.

То, что вербовали людей осведомителями, я слышала.

На месте ссылки мы не имели права более трех километров отдаляться с места жительства. Для посещения родственников нужно было разрешение-пропуск от коменданта. Если больница находилась на расстоянии более трех километров, то ты не имел права идти в больницу. Бывало часто, что пока больной добьется пропуска, он успевал умереть, так и не доехав до больницы.

Существовало положение о воссоединении родственников, но добиться разрешения было трудно.

В комендатуре отмечались ежемесячно с 16 летнего возраста и до смерти. Об Указе Президиума Верховного совета СССР о том, что за побег полагается 20 лет каторги, нам комендатура напоминала очень часто, это являлось основной угрозой.

В нашей семье в таких условиях проживания, конечно, болели: дети – малярией и другими простудными заболеваниями, мама – воспалением легких, сестренка – крупозным воспалением легких. Мама обратилась к врачу Т.Я. Сергеевой с ребенком в тяжелом состоянии, чтобы она выписала рецепт сульфидина. Но она так и не выписала, сказав: «Все равно не поможет». Сестра выжила, а когда у нее после конъюнктивита образовалось бельмо на зрачке, комендант не дал пропуск везти ее в больницу Самарканда. Мама, рискуя получить наказание, ночью на попутных машинах отвезла сестру в самаркандскую больницу.

Когда мне исполнилось 16 лет, я ходила каждый месяц на подписку в комендатуру по месту учебы в Самарканде.

В первые годы высылки умер мой дедушка (отец моей мамы) в Булунгурском районе Самаркандской области. Мама долго добивалась пропуска поехать к нему, когда он заболел, но пока она получила пропуск, дедушка умер в своем доме от дизентерии за три дня. А затем умерла его сноха, оставив сиротой маленькую дочь, в то время, когда ее муж воевал на фронте.

В первые годы депортации смерть косила наших людей. Голод, эпидемии дизентерии, брюшного и сыпного тифа… А малярией болели поголовно все.

Голод оставил сиротами очень много крымскотатарских детей. В 1945-1946 годах эти дети выглядели хуже, чем дети в концлагерях. Их собирали и сдавали в детские дома.

В 1944-1945 годах умерло около половины высланных людей, хоронить было некому – живые сами еле передвигались. Поэтому умерших собирали в одну арбу и вывозили в общую могилу. Хоронить по обычаю не могло быть и речи.

Мой отец вернулся с фронта и только в 1946 году разыскал нас в Таджикистане.

Дядя Осман Языджиев вернулся с фронта где-то в 1946 году (точно не знаю), его жена Хатидже умерла в 1944 году, осталась маленькая дочка.

Другой мамин брат, Исмаил Языджиев, оборонявший Севастополь, при возвращении после окончания войны был арестован якобы за то, что был участником драки с милиционерами. Он отбывал наказание, отсидел 6 лет только за то, что был крымским татарином.

Третий мамин брат, Ибраим, пропал без вести на фронте.

Я окончила 7 классов, поступила учиться в Самаркандский медицинский техникум, а затем, работая, продолжала учиться и окончила университет. На медицинскую специальность, я думаю, ограничений не было, потому что это не считалось идеологической работой. А вот маму и отца в мае 1948 года как педагогов сняли с работы из-за того, что правительство запретило выселенцам трудиться по специальностям, близким к идеологии.

Только после 1956 года стала выходить наша газета «Ленин байрагъы» и был организован ансамбль «Хайтарма». А школ и классов на родном языке не было. Так как в то время был советский режим, проводить открыто религиозные обряды, праздники запрещалось всем.

Все наши письма, открытые выступления с требованием возвращения на родину – в Крым – всячески карались органами КГБ. Из-за этого мой дядя Исмаил Языджиев был арестован в 1969 году, проходил участником Ташкентского судебного процесса над десятью крымскими татарами и отсидел 1,5 года.

Существенного изменения после 1956 года со снятием ограничений по спецпоселениям не было – только не ходили на подписку в комендатуру, а поэтому могли свободно ездить к родственникам, переезжать.

Моя мама Фатма Языджиева была членом инициативной группы Самарканда по возвращению крымскотатарского народа на родину – в Крым. Ее дом был под пристальной слежкой КГБ Самарканда. Неоднократно дом подвергался обыску со стороны милиции. Маму часто вызывали в КГБ и угрожали, но она дала себе слово, что до последнего вздоха будет делать все для возвращения нашего народа на Родину. Ей суждено было вернуться и прожить в Крыму совсем недолго. Она умерла 5 ноября 1991 года и похоронена в селе Молочное Сакского района.

Права на возврат конфискованного имущества и возвращение в Крым у нас не было.

После 1956 года я вышла замуж, работала в больнице медсестрой, родила дочь и продолжила учебу в университете, а затем работала врачом-лаборантом.

В декабре 1989 года моя семья вернулась в Крым. Долго не могли купить дом – даже в селе – из-за отсутствия прописки. Нас не прописывали, потому что не предоставляли работу. Например, я сразу нашла вакансию врача в Евпатории, но не могла получить работу из-за того, что у меня не было прописки. Так длилось до мая 1990 года. После больших трудностей с пропиской я смогла оформить куплю-продажу дома, начать работать. Вот так издевались над нами.

Я проживаю в Евпатории.

(Воспоминание датировано 12 октября 2009 года)

Подготовил к публикации Эльведин Чубаров, крымский историк, заместитель председателя Специальной комиссии Курултая по изучению геноцида крымскотатарского народа и преодолению его последствий