Карательная психиатрия: как в России борются с инакомыслием

После того, как в Крыму заместителя председателя Меджлиса крымскотатарского народа Ильми Умерова принудительно поместили на экспертизу в психиатрическую клинику, в России заговорили о возрождении карательной психиатрии. Опасная тенденция прослеживается там уже несколько лет. И началась она не с аннексированного полуострова, а с российской глубинки, и не в последние месяцы, а как минимум полтора года назад.

Первым тревожным звоночком стало постановление Ленинского районного суда Барнаула от 25 мая 2015 года о назначении члену УИК Антону Подчасову психолого-психиатрической экспертизы. Антона судили за обнаруженный на его странице «ВКонтакте» перепост «Русофобии поста» (записи другого барнаульского активиста Андрея Тесленко против аннексии Крыма). Прокурор объяснила свои сомнения во вменяемости Подчасова тем, что он рассуждает об истории страны и предвыборном законодательстве и выражает несогласие с лингвистической экспертизой по своему собственному делу. Экспертиза признала активиста вменяемым, хотя это не помогло ему избежать обвинительного приговора суда.

Вторым резонансным делом стало помещение на принудительное психиатрическое лечение лучшего друга трагически погибшего подростка Влада Колесникова – Николая Подгорного, или «Ника», как называл его Влад. Формально Николая отправили в больницу законно – с согласия родителей, поскольку на тот момент юноша был еще несовершеннолетним. Единственной причиной такого решения родителей, по словам друзей Николая, стали его оппозиционные политические взгляды: Ник вместе с Владом выступал против аннексии Крыма и российской агрессии в Украине.

«Ник пока не сможет поговорить. Точнее, может, но, скажем так, разговаривает он не очень. Из-за лекарств, которыми его там пичкали. У него сейчас еще начались проблемы в виде «синдрома отмены». Сейчас с людьми советуемся, думаем что делать», – так в личной переписке Влад описывал состояние друга после его выписки – менее чем за месяц до собственной смерти, в конце ноября 2015 года. 25 декабря того же года, не выдержав травли со стороны сверстников и семьи, Влад Колесников покончил с собой.

Вскоре после истории с Николаем Подгорным стали известны еще два подобных случая, когда родители несовершеннолетних подростков отправляли их в «психушки». Шестандцатилетнего Глеба Астафьева поместили в больницу из-за его пикета в поддержку художника Петра Павленского. Тем временем известный радикальный православный активист Юрий Задоя отправил в психбольницу своего сына Константина.

Карательная психиатрия пока применяется не массово и чаще всего ограничивается принудительными экспертизами, однако правозащитники уже бьют тревогу: слишком опасна тенденция объявления инакомыслящих «ненормальными». Тем временем, советские диссиденты, прошедшие в свое время ужасы «психиатрического ГУЛАГа», подчеркивают: такое «лечение» чаще всего оказывалось во много раз хуже обычной тюрьмы, и было ничуть не гуманнее, чем сибирские лагеря.

«Я своими глазами видел, что там делается с людьми, – рассказывал в интервью советский диссидент из Украины Яков Осмоловский. – Людям кололи аминазин, от которого человек сутками ходил сонным, а для «неправильно мыслящих» применяли уколы сульфазина. После них температура у людей поднималась до 40 градусов, наступало общее отравление организма».

Как пояснил диссидент, для особо «зловредных» применяли метод инсулинового шока, когда человеку вводили огромную дозу инсулина, при которой сахар в крови выгорал практически полностью. Жертва начинает биться в судорогах, а то и вовсе впадает в кому, и только в последний момент мучители вводят глюкозу.

«Если «врачи» ошибаются, или существует распоряжение – ошибиться, глюкозу могут ввести уже слишком поздно, когда человек умирает или становится инвалидом. Я видел это своими глазами. Это изощренные пытки, которые применялись для уничтожения человека. Были случаи, когда через мозг человека пропускался высоковольтный разряд. Это делалось обычно в тех случаях, когда нужно было, чтобы человек просто исчез. Половина тех, кто там лежал, лежали больше десяти лет, и перспективы выйти не имели», – вспоминает диссидент.

Осмоловский провел в психиатрической больнице в Астрахани полтора месяца, а вот журналисту и издателю Виктору Давыдову повезло меньше – к нему применяли карательную психиатрию в течение нескольких лет. В своих воспоминаниях диссидент подробно рассказывает о страшных условиях таких больниц-тюрем.

«Следующий день был самым страшным в жизни. Он весь прошел в бреду: снились какие-то кошмары, близкие к галлюцинациям. Я проталкивался через какую-то темную узкую пещеру, обдирая локти, выходил в пустыню, где падал в горячий песок, который тут же забивал рот, отчего становилось невозможно дышать. Я возвращался в реальность и чувствовал, что какой-то предмет мне действительно не дает дышать, заполняя рот. Я трогаю его рукой и понимаю, что это мой собственный вывалившийся язык, нечувствительный и совершенно сухой от жажды. Все горло жутко болит от сухости, каждый вдох – как ожог. Камера почему-то пустая, без единого человека. Я выползаю из-под стола и ползу к крану. Доползти на четвереньках до него я смог, но там было цементное возвышение сантиметров на тридцать, на которое я уже не смог подняться. Я сделал несколько попыток, в конце концов упал и так остался лежать», – так описывает Давыдов свое состояние после первого укола аминазина.

В интервью советский диссидент перечисляет привычные для специальных психиатрических больниц МВД (СПБ) того времени «круги ада»: неутолимую жажду и зуд во всем теле после нейролептиков, слабость, болезненные судороги, рассеивание концентрации и ослабление памяти, избиения со стороны санитаров и так далеею. Однако он признается, что многие вещи остались «за кадром» этой публикации. О попытках самоубийства в системе советской карательной психиатрии и навсегда искалеченных ею людях Виктор Давыдов рассказал Крым.Реалии.

– Виктор, вы говорите, что не упоминали ранее какие-то самые страшные моменты, например, попытки суицидов. Насколько часты они были в «спецбольницах»?

– Постоянно. Нормальный суицид – повеситься, вскрыть вены – был невозможен из-за плотного надзора. Поэтому люди пытались убить себя самыми дикими способами. Почти каждую неделю кто-то из заключенных глотал гвозди, куски стекла, куски стальной проволоки от сетки кровати. Один зэк все же улучил момент в цеху и вскрыл себе вены швейными ножницами – кровь отмывали даже в коридоре. Другой пытался с разбегу разбить лоб о бетонную стену – и это я видел своими глазами. В другой раз смотрел, как зек, расковыряв руку ржавым гвоздем, тянул вену, пытаясь ее порвать – и ничего не получалось.

Еще один воткнул себе шариковую ручку в глаз: так он пытался достать до мозга, и тоже безуспешно. Все это происходило в СПБ Благовещенска. Она располагалась в здании бывшей сталинской тюрьмы, и это было такое место, что в перестройку его даже не пытались улучшить, а просто закрыли.

– Как врачи реагировали на попытки самоубийств?

– Люди пытались покончить с собой из-за невыносимых страданий от мегадоз нейролептиков. Однако врачи каждую попытку определяли как «ухудшение состояния». Если человек выживал, его укладывали «на вязки»: за обе руки и обе ноги плотно привязывали широкими брезентовыми полосами к кровати. Отвязывали, только чтобы вывести в туалет или на время еды.

И два-три раза в день – уколы. Как минимум, неделю кололи аминазин и либо сульфазин, либо галоперидол. Проходило время, несчастного отвязывали, и он долго еще не мог ни ходить, ни разговаривать, да и вообще ничего не мог – кормить его приходилось кому-нибудь из соседей.

– Много ли было в СПБ здоровых людей?

– Много, больше трети, если не больше. Притом «политиков» было всего 1-2% от всех заключенных. Даже многие душевнобольные попадали в СПБ в состоянии ремиссии: обычно они месяцами и даже годами до этого получали лечение в психотделениях СИЗО.

Однако в Первом приемном отделении СПБ с 1982 года его начальник Александр Шпак – кстати, заслуженный врач РСФСР – ввел правило: независимо от состояния, все новоприбывшие получали недельный курс сульфазина. Зачем? Чтобы выработать условный рефлекс по академику Павлову; и врачи, и медсестры честно говорили: «теперь знаешь, что с тобой сделают, если будешь нарушать режим».

– А как люди попадали туда, не будучи политическими заключенными? Обычно считалось, что карательная психиатрия – это репрессивная мера, в первую очередь, для инакомыслящих.

– Попадали так же, как многие попадают туда и сейчас – когда следователь заводит «хилое» уголовное дело и у него не хватает улик доказать вину. Одного заключенного арестовали в аэропорту, перепутав с однофамильцем-рецидивистом в бегах. Пока не выяснили, что это другой человек, его так сильно избили, что пришлось отправлять в СПБ. Отсидел там полтора года.

Попадали по лживым доносам, бывало, что жены так избавлялись от мешавших им мужей. Мужья далеко не всегда были паиньки, но подозрительно часто невиновны. Студент, живший в самом Благовещенске, попался на глаза пьяной компании, выкатившейся из ресторана. Его побили ногами – после чего он же и стал обвиняемым, ибо хулиганы оказались делегатами областной комсомольской конференции.

– Говоря о советском времени, бывало такое, что человек начинал сотрудничать и стучать на сокамерников?

– Конечно, бывало. ГУЛАГ есть ГУЛАГ, более того, в СПБ «стучало» даже больше людей, чем в тюрьме. Думаю, и сейчас в этих заведениях – ныне они называются стационары специализированного типа с интенсивным наблюдением – то же самое.

– В одном из своих интервью вы говорили, что под действием нейролептиков люди не могли нормально общаться между собой, теряя нить разговора. Какая уж тут могла быть «антисоветская пропаганда»?

– На самом деле, материала для доноса хватало всегда. Сообщали, например, о режимных нарушениях: хранении карандашей или ручек – все это было запрещено – несанкционированной переписке, подготовке к побегу. На меня стучали, как будто я пересказываю передачи «Голоса Америки».

– Как бы вы ловили в психбольнице «вражеские голоса»?

– Никак, и для здорового человека это очевидно. Но беда в том, что стукач был олигофрен. Вот такой местный «колорит».

– Вам встречались случаи, когда здоровые люди на самом деле сходили с ума от нейролептиков?

– Вообще, трудно разделить ситуации, когда обостряется психоз, и когда что-то совершенно новое и опасное начинает происходить с психикой здорового человека. Да и как вообще можно сохранить адекватное состояние в неадекватной обстановке на протяжении 4-5 лет? Я был там всего два года, но и то постоянно боялся, что можно начать смотреть на ненормальное как на норму, и постоянно себя проверял.

К сожалению, случаев, когда вполне здоровый человек после сильных доз нейролептиков начинал вести себя, как душевнобольной, было немало. Почти месяц я просидел в одном отделении с преподавателем ГПТУ из Иркутска Владимиром Турсуновым. Он был арестован КГБ за организацию марксистского кружка в училище, из всех посадили только его – остальные были несовершеннолетние студенты. Турсунов уже отсидел несколько лет, его предоставили к выписке, но тут он неосторожно попытался отправить своему сыну нелегальное письмо. В письме рассказывал всю правду про СПБ и о начальнике ее подполковнике Людмиле Бутенковой. Ее Турсунов зло назвал «толстой коровой с золотыми зубами». Женщины, конечно, таких слов не прощают. Письмо перехватили, выписку сразу отменили. Турсунова убрали в строгое отделение, где кололи галоперидол. Он вернулся через месяц, но это был уже больной человек. Турсунов не узнавал людей, не разговаривал, стал агрессивен. У него наблюдались эмоционально-волевые расстройства: он был как будто постоянно голоден и ел все съедобное, что только попадалось. Как-то получил посылку с едой на 10 килограмм и съел всю за день, после чего ему стало плохо и его рвало.

Вообще, чисто внешне было легко отличить тех, кто сидел больше трех лет. У них уже хронически и беспричинно тряслись руки, лицо было желтым из-за проблем с печенью. Речь обычно несвязная, хотя это зависело от длительности полученного курса. Ведь уже через три дня «лечения» ты не можешь писать. Начинаешь писать – и на середине строки забываешь, о чем хотел сказать. Я после этого «лечения», кстати, не могу писать стихи, как отрезало.

– Возможно ли было потом восстановиться? Или те, кто реально сходили с ума от лекарств, уже необратимо менялись?

– Мне кажется, в какой-то степени это было необратимо, особенно если еще учитывать посттравматический синдром – а никто из бывших заключенных СПБ не проходил потом терапии. Карательная психиатрия могла полностью искалечить человека – так, как этого не делала даже тюрьма.