После того, как 1 сентября Министерство образования и науки России во главе с недавно назначенной Ольгой Васильевой утвердило список словарей, закрепляющих нормы современного русского языка, в Интернете (теперь это слово следует писать только с большой буквы) развернулась ожидаемая бурная дискуссия между сторонниками и противниками нововведений и измененных правил. Одобренные словари отныне, в любом случае, становятся официальным эталоном государственного языка Российской Федерации для всех чиновников.
Всего официальных словарей в России теперь четыре – «Орфографический словарь русского языка» Б. Букчиной, И. Сазоновой и Л. Чельцовой, «Грамматический словарь русского языка» под редакцией А. Зализняка, «Словарь ударений русского языка» И. Резниченко и «Большой фразеологический словарь русского языка» с комментарием В. Телия. Новый орфографический словарь окончательно закрепляет за словом «кофе» кроме мужского также и средний род. Слово «Интернет» следует писать только с большой буквы.
По мнению чиновников Минобрнауки, на самом деле, никакие правила русского языка не меняются – утвержденные словари лишь фиксируют изменения, которые «де-факто» в языке уже произошли и закрепились. Нормой теперь становится ударение на первый слог в слове «дОговор», хотя по-прежнему можно говорить и «договОр», так же, как, на выбор, «по срЕдам» и «по средАм». Обычными русскими словами стали «офшор», «ремейк», «риелтор», «файл-сервер» и «файф-о-клок».
О русском языке как о живом организме в интервью Радио Свобода рассуждает публицист и литератор, поэт Лев Рубинштейн:
– У русского языка десятки лиц: есть язык уличный, бытовой, есть языки профессиональных групп, есть, например, язык писательской компании (и он совсем не такой, как на каких-то официальных литературных чтениях). А есть язык российских государственных чиновников. Вы сталкивались ли с такими российскими чиновниками, кто, действительно, заглядывает в словари, у кого в кабинетах традиционные декоративные собрания сочинений великих писателей, в красивых дорогих переплетах – потрепанные, потому что их хотя бы открывали? Вы таких людей находили?
– Нет, вы знаете, что-то мне такие не попадались. В каких-то единичных случаях бывают чиновники, у которых есть хоть какой-то гуманитарный «бекграунд», в качестве исключения – да, такие люди бывают. Но в целом язык чиновников, насколько я помню и советские годы, и позже, конечно, резко отличался и отличается от того нормативного русского языка, который пользовались, например, я и мои друзья. Это были всегда довольно разные языки. И часто чиновники вкладывали в слова совершенно не те значения, которые вкладывал, например, я. Поэтому какая будет норма у чиновников – мне совершенно, честно говоря, неинтересно, это все равно будет для меня чужой язык. И не будут они ни в какие словари смотреть.
– Дети в подавляющем большинстве все ходили и ходят в обычную среднюю русскую школу. Что же тогда происходит с речевым аппаратом ставшего взрослым человека, как только он встает на первую ступеньку российской государственной лестницы, а до этого – советской?
– Прежде всего, чиновник подражает другим образцам. Любой чиновник встроен в какую-то иерархию, и, так или иначе, он вольно или невольно старается говорить так же, как говорит его начальство. Я это заметил еще в поздние советские годы, когда разное мелкое партийное начальство примерно разговаривало, как Леонид Ильич Брежнев. В совершенстве копировать Брежнева было трудно, он был, конечно, непревзойденным образцом косноязычия – но я замечал, что люди очень старались. Они пытались невнятно произносить какие-то согласные звуки; люди, даже не с юга России, произносили южнорусское фрикативное «г», потому что высокое начальство было примерно из этих мест, типа Днепропетровска. И они так разговаривали, и мелкое начальство так же разговаривало, и все так разговаривали. А подчиненные Сталина, вероятно, тоже как он пытались разговаривать, единственное – они его акцент не воспроизводили. А так – тоже этими тихими голосами, скупыми короткими фразами. Я помню речи, в записи, каких-то деятелей сталинского времени. Так что тут школа ни причем, школой для них является подражание вышестоящим.
– Произнесение слова «кофе» в среднем роде для меня, и не только для меня, казалось когда-то верхом безграмотности. Хотя моя учительница русского языка в средней школе и говорила, лет 30 назад, что «кофе идет семимильными шагами к тому, чтобы стать среднего рода». За что все долго боролись: за хорошее или за плохое?
– С одной стороны, грамотный человек все-таки старается придерживаться некой узаконенной нормы, и это «нормально», потому что иначе, если бы не было нормы, то мы бы лет через 50 перестали бы друг друга понимать. Норма нужна, но она не может быть догмой. Норма, так или иначе, всегда идет за статистическим процессом. Очень многие люди употребляют слово «кофе» в среднем роде, и я совершенно не против того, чтобы это в словаре узаконилось – но я сам никогда так не буду говорить. Есть какие-то вкусовые вещи, и поэтому какие-то изменения в языке и даже в ударениях я могу принять, а какие-то нет. И я даже не всегда могу объяснить, почему. Даже если будет нормой, скажем, употребление глагола «позвонить» как «позвОнишь», я никогда так говорить не стану, мне это режет слух. «Кофе» я не буду употреблять в среднем роде. В словарях моей молодости, например, существовало слово «фОльга», с ударением на первый слог, но я не помню, чтобы кто-нибудь реально так произносил. А оказывается, нормой является «фОльга». Вы скажете – «фОльга»? Я – нет.
– Я даже помню, что когда-то «какао» был мужского рода. Несколько поколений назад кому-то, наверное, «какао» в среднем роде резало слух, как сейчас «кофе» среднего рода.
Норма нужна, но она не может быть догмой
– Да-да. Но в юные годы я знал немало интеллигентных пожилых москвичек, что называется, «из бывших», и они многие слова произносили на мой слух диковинно. Они говорили «кОстюм» или «патэфон». Потому что так говорили в их молодости.
– Или «галстух», у Михаила Булгакова встречающийся постоянно, например, вспоминается.
– Именно, «галстух». Все меняется. Но я подчеркиваю, что руководствуюсь одновременно двумя вещами – я уважаю норму, закон, но я не в меньшей степени уважаю собственные привычки.
Лев Рубинштейн
– Нужно ли вообще тогда какую-либо норму закреплять, если мы говорим о том, что изменения в языке стремительны? Или, может быть, устанавливать нормы – и тогда уж требовать их соблюдения потом?
– Но никто этого не сможет потребовать! В петровские времена были установлены какие-то специальные нормы именно для дворян, для дворянских детей, как надо говорить там, как надо говорить тут. У Ломоносова в свое время было «Учение о трех стилях», которое являлось очень полезным, потому что языковая мешанина была страшной. Но я человек демократически настроенный, и я, во-первых, не считаю, что надо кому-то навязывать норму, а во-вторых, это невозможно.
– Люди, которые сейчас жалуются на то, что происходит стремительная деградация языка, говорят, что если слово «договОр» уже можно произносить как «дОговор», то, например, различия между глаголами «надеть» и «одеть» тоже скоро сотрутся, «крЕмы» окончательно станут «крЭмАми», и сказать «звОнит» будет вполне нормальным. В какой момент можно будет говорить уже о потере красоты и эстетичности в языке?
Деградация языка мне видится в том, что совершенно размываются значения слов
– Нет, красота – вещь конвенциональная, и как мы договоримся, то и будет считаться красотой. Я насчет «лингвистической катастрофы» тоже часто и много думаю, только она для меня, конечно, не в различии ударений. Кстати, «дОговор» мне почему-то не режет слух, в отличие от «позвОнишь» или «кофе» среднего рода. Хотя я, повторяю, так говорить не буду! Это не свидетельствует о деградации языка, разумеется, потому что язык все время меняется. Он даже на моей, достаточно долгой, но все-таки не настолько уж долгой, памяти тоже часто менялся. Мы этого просто не замечаем. Деградация языка мне видится совершенно в другом – в том, что совершенно размываются значения слов. Ударения – это не самое главное. И, если какой-нибудь депутат скажет: «Пойдемте-ка выпьем черное кофе», – ну, и пусть скажет. Они и без того много чего говорят.
– Но вы с ним на кофе не пойдете, да?
– Даже не представляю себе ситуацию, при которой я бы сделал такой выбор. Кстати, я общаюсь с людьми более-менее своего круга, хотя и достаточно широкого, и почему-то для всех, с кем я контактирую, вопроса, какого рода слово «кофе», не существует. Я не уверен, что из-за того, что в каком-то словаре что-то появится, кто-то станет облегченно и радостно говорить «мое кофе». Я таких людей не знаю. Но они есть, наверное.
– А может ли стремительно наступить момент, когда даже самые известные, например, строки Пушкина большинство людей не будут понимать? Так же, как сейчас невозможно взять и прочитать, допустим, «Слово о полку Игореве»?
– «Слово о полку Игореве» действительно мало кто может в оригинале прочитать. А что касается «Евгения Онегина», то я скажу печальную вещь: вы об этом тревожно говорите в некотором будущем времени, а я сильно подозреваю, что это уже так есть сейчас! Более того, мы в моей молодости, как все, читали в школе «Онегина» и учили наизусть всякие «письма Татьяны», а потом, только прочитав комментарии Юрия Лотмана, я понял, что я там тоже далеко не все правильно понимал.