«Российские солдаты говорят, что им осточертела ложь» – расследователь

Группа волонтеров-расследователей Conflict Intelligence Team (CIT) опубликовала 26 мая расследование, которым подтвердила сообщение американской частной разведывательно-аналитической компании Stratfor об уничтожении в Сирии российской техники, в том числе вертолетов Ми-24, – на военной авиабазе под Пальмирой.

Российские власти выступили с опровержением информации о гибели техники, назвав сообщения об атаке на базу пропагандистским трюком запрещенной террористической группировки «Исламское государство», которая заявила о своей причастности к нападению. При этом и расследователи Conflict Intelligence Team, и Stratfor предполагают, что техника была уничтожена не в результате атаки ИГ, а из-за случайного взрыва – на снимках с базы неподалеку от вертолетов видны ящики с боеприпасами.

29-летний лидер Conflict Intelligence Team Руслан Левиев в интервью Радио Свобода объяснил, как за два дня (прошедшие между публикациями Stratfor и CIT) можно собрать информацию о происшествии на базе в Сирии, почему он стал заниматься расследованиями военных конфликтов и как образовалась его группа.

​

– Во-первых, мы проверили, что снимок Stratfor действительно достоверный, что его не подделали. Мы для этого зашли на публичный сервис, через который можно посмотреть актуальные спутниковые снимки, и там действительно видны те же повреждения, как и на снимке Stratfor, пусть и в меньшем масштабе. И они появились буквально на днях – это видно. Затем мы стали выяснять, была ли когда-нибудь на этой авиабазе российская техника. Мы просмотрели фоторепортажи российских федеральных СМИ и нашли пару снимков РИА Новости, на которых изображен вертолет, под которым подписано, что это вертолет Сирийской Арабской Республики МИ-24. Но мы купили фотографию в большом размере, и на ней четко видны опознавательные знаки ВВС России. Вообще, вертолеты МИ-24 есть и у российских войск, и у сил Асада. То есть это уловка фоторепортеров, чтобы не выдать расположение российской техники. Так мы увидели, что российские вертолеты присутствовали там как минимум в марте этого года. Затем мы сделали локацию вертолета, который снял корреспондент РИА Новости, и увидели, что его расположение абсолютно соответствует расположению уничтоженных вертолетов на спутниковом снимке Stratfor. Еще мы сравнили со спутниковыми снимками 2014-2012 годов, где запечатлено, что на этой базе стояли вертолеты сил Асада. Они стояли совершенно по-другому, они были менее упорядочены, а у российской техники был очень строгий строй. И это видно на спутниковом снимке Stratfor и на снимках фотокорреспондента РИА Новости.

– Вы, как и Stratfor, не утверждаете, что разрушения на авиабазе являются действительно результатом нападения боевиков «Исламского государства»?

– Наоборот, мы приходим к выводу, что, скорее всего, это произошло не в результате чьей-либо атаки – разве что это была какая-то секретная диверсия, боевикам как-то удалось проникнуть на базу и поджечь все. Но это явно не ракетная атака, потому что на спутниковых снимках не видно никаких кратеров от взрывов ракет. Повреждения – ровно в месте нахождения техники, ни вправо, ни влево. При этом, как мы знаем, у боевиков ИГ ракетные установки самодельные, то есть очень неточные, поэтому обязательно должен быть какой-то разнос по сторонам. А здесь мы такого не видим, никаких следов промахов вообще. Поэтому мы предполагаем, что это был какой-то инцидент, какое-то ЧП случайное.

– Но и заявление российских властей, что ничего там не происходило, тоже не соответствует действительности?

​– Наши власти в подобных случаях, когда случилось что-то плохое, ведут себя так: «Это не мы и не с нами». У нас часто возникает ощущение, что высшее руководство России иногда просто несколько не в курсе обстановки «на земле». Военачальники российские, которые находятся непосредственно в Сирии, об этом знают, но, видимо, не поставили в известность вышестоящее руководство. А поскольку сложилась практика все отрицать, они просто выпустили такое заявление, что ничего не произошло. Мы считаем, что это просто халатность, плохая коммуникация между теми, кто наверху, и теми, кто непосредственно «на земле».

– Каким образом вы стали заниматься подобными расследованиями?

– Я вырос в городе Сургуте, в Сибири, учился на юридическом факультете по уголовной специализации. В 2009 году приехал в Москву. На тот момент я совершенно не интересовался политикой, не был никаким активистом, новости не читал – по большей части из-за того, что жил в провинции, где никакой политической жизни нет вообще. Когда я приехал в Москву, я начал читать блоги различных политических деятелей – Алексея Навального и других подобных людей. Работал программистом.

– Если вы учились на юриста, как вы к программированию пришли?

– В провинции у нас нет хороших технических вузов по узким специализациям, поэтому я выбрал более общее, пошел на юриста, что тоже было мне интересно на тот момент. Программирование у меня было всегда как хобби, с 14 лет я занимаюсь IT, создаю программы, сайты, постепенно начал на этом зарабатывать. Но поскольку в Сургуте нет хорошего вуза для программистов, я пошел на юриста. Юридическую деятельность я забросил еще в 2007 году, ушел с пятого курса, поскольку к этому моменту успел поработать в Следственном комитете, поучаствовал в расследовании уголовных дел, успел поработать в гражданских судах, выступая представителем истца. И я слегка разочаровался в юридической системе России. Мне сначала казалось, что если я хорошо знаю законы, то могу выиграть суд, доказать правоту, а потом на практике увидел, что решают, на самом деле, не знания в России, а связи, деньги и подобные вещи.

– Но в Следственном комитете расследуют и реальные преступления. Все равно были разочарованы, неинтересно?

– Там сильна «палочная» система. То есть начальству каждого полицейского отделения и отделения Следственного комитета нужно показывать улучшение статистики с каждым месяцем. Поэтому специально закрываются глаза на определенные виды преступлений, отказывают в возбуждении уголовных дел или стараются укрыть некоторые детали преступления, чтобы сделать не более тяжкую статью, а более мягкую, потому что если у тебя будет больше тяжких статей за месяц – значит, у тебя плохая криминальная статистика в районе. Все делается ради статистики, абсолютно при этом плевав на справедливость, жизнь людей и подобные вещи. Потом в судах увидел то же самое: решают не твои знания закона, а то, насколько высокопоставленный у тебя ответчик, насколько у него есть связи с судьей и подобными лицами. Поэтому в 2007-8 году я в этом разочаровался и переехал в Москву – из-за девушки, такая романтичная была история – и остался, устроившись работать программистом.

В 2011 году я начал более активно читать блоги общественных деятелей. В декабре 2011-го состоялись выборы в Госдуму России, на которых впервые были зафиксированы массовые фальсификации, вбросы протоколов, давление на наблюдателей, причем в этом прямо принимали участие председатели комиссий и милиция. При этом все снималось на камеры, то есть абсолютно внаглую. У меня, как и у других, возникло большое возмущение. 4 декабря Навальный и ряд других известных лиц написали призыв: давайте 5 декабря выйдем на Чистые пруды в знак протеста против нечестных выборов. Это была первая крупная российская оппозиционная акция, я впервые пришел на политическую акцию, впервые участвовал в «офлайн»-мероприятии. Постоял на митинге, послушал лозунги, потом собрался идти домой. Когда я шел к метро, меня за шкирку выхватил омоновец, бросил в автозак, потом меня привезли в отделение, написали, что я якобы выкрикивал лозунги «Сжечь всех». Поскольку милиции тоже были в новинку протестные акции, они не знали, что писать в рапортах, и поэтому писали такие совершенно бредовые лозунги. Судья не согласился с моими доводами, поверил словам милиции, что я действительно такие лозунги выкрикивал, присудила мне штраф. Пока я сидел двое суток в камере, я увидел, что совершенно незнакомые люди приносят нам, политическим арестантам, еду, воду, вещи. Я увидел, что есть поддержка со стороны простых людей. На волне этого возмущения нечестными выборами, поддержки простых людей, несправедливости суда я понял, что надо всеми силами бороться с коррупционной системой.

– До создания вашей группы CIT оставалось еще два года. Как вы боролись с несправедливостью?

– После первого ареста я стал ходить на все оппозиционные акции – на площади Сахарова, на Болотной площади. В январе 2012 года я познакомился с Навальным, он тогда как раз искал программистов, чтобы закончить сайт для проекта по мониторингу предстоявших президентских выборов. Я связался с ним, быстренько доделал этот сайт. Алексею понравилось, как я работал, и он меня пригласил для постоянной помощи. Первые полгода я сидел прямо в офисе фонда Навального.

– Были 6 мая на Болотной, когда произошли столкновения?

– Был. Я тогда пришел вместе со своей девушкой, поэтому старался в те места, где происходили столкновения, не лезть, старался оберегать ее. Но при этом мы оставались до самого конца, уходили одними из последних с Болотной площади. Я своими глазами видел, что столкновения были спровоцированы как минимум халатностью правоохранительных органов. Они поставили на входе на площадь очень мало рамок, пропускали очень медленно, это привело к давке. Потом в знак протеста против того, что так медленно пропускают на площадь, образовалась группа людей вокруг Алексея Навального и Сергея Удальцова, которые решили просто сесть на асфальт, – «сидячая забастовка» это назвали тогда. Вдруг полиция восприняла это как какой-то триггер, после чего стали задерживать. Тех, кто сидел на земле, поднимали и тащили в автозак. При этом из-за того, что все это происходило в давке и никого не пускали, из-за жары, видимо, люди, которые стояли рядом, агрессивно среагировали, и пошло-поехало, начались столкновения.

На следующий день произошла инаугурация Владимира Путина и началась акция «Оккупай Абай», когда оппозиционные активисты круглосуточно не уходили с улиц Москвы. Создавался лагерь то на Чистых прудах, то в другом месте, в зависимости от того, куда полиция погонит. Происходили совершенно глупые явления. Например, к лагерю подъезжает ОМОН, все начинают быстро собирать вещи и разбегаться, кто-то забегает в кафе спрятаться, следом забегает ОМОН и забирает вообще всех, кто сидит в кафе, увозит их в отделение. Максим Кац, московский муниципальный депутат, создал штаб помощи задержанным, который сразу же посылал адвоката к ОВД. Я вызвался помочь находить адвокатов, отслеживал, куда повезли задержанных, есть ли у них еда, вода, какая нужна помощь, есть ли несовершеннолетние.

– Те настроения сошли на нет, протестная активность практически прекратилась. Как я понимаю, новая страница вашей жизни началась из-за аннексии Крыма и конфликта на востоке Украины.

– На мэрских выборах в Москве я работал в штабе Навального, готовил аналитические справки, а потом занялся онлайн-трансляциями, создал коммерческую компанию. Я владелец, режиссер прямого эфира – это мой заработок. Одновременно начался Евромайдан, на нем было много гражданских трансляций, это привлекло внимание нашей компании, мы транслировали акции в поддержку Майдана в Москве. Поэтому мы были более-менее в курсе, что происходило в Киеве и других городах Украины. Когда произошел расстрел на Грушевского, я отслеживал, как сбегают из Киева на частных самолетах чиновники, олигархи (я увлекаюсь авиационной тематикой, у меня есть отдельный авиационный блог, там в аудитории диспетчеры, пилоты), от инсайдеров из киевских аэропортов у меня были списки пассажиров, я их публиковал. Все это разошлось по украинским СМИ. Когда началась аннексия Крыма, а потом и события на Донбассе, я почувствовал ответственность – у меня была уже достаточно большая аудитория, – что я должен бороться, расследовать, доказывать, что российские войска там присутствуют и что они участвуют в боевых столкновениях, поскольку увидел, что у меня это получается более-менее хорошо.

– Правильно ли я понимаю, что в эпоху интернета попытки властей накрывать колпаком некий район, чтобы было не очень ясно, что там происходит, – не работают, на самом деле можно все найти, увидеть и всему есть подтверждение?

– Безусловно, потому что общество эволюционирует. Мы переходим к состоянию, когда буквально все, что происходит вокруг, попадает в сеть. Россия и Украина достаточно развитые в этом плане общества, в украинской войне по каждому боевому столкновению у нас было очень много информации с мест от очевидцев, местных жителей, от самих солдат. Сирия в этом плане страна менее развитая, там мало свидетельств от местных жителей, от сирийских солдат. Поэтому украинская война была проще для расследований – мы из огромного массива информации выбирали самое важное и собирали факты. Сирийский конфликт намного сложнее в этом отношении, потому что там нужно самому искать дополнительную новую информацию, связываться с местными жителями, просить их что-то сфотографировать и все это собирать, сопоставлять, анализировать.

– Вы связываетесь с людьми в Сирии?

– Да, когда мы написали о том, что идет переброска российских войск в Сирию, – еще до начала официальной российской кампании, – наши расследования приобрели большую известность в мире, поэтому многие медиаактивисты в Сирии услышали про нас. Иногда они сами выходили на связь и предлагали помощь.

– Вернемся к Украине. Вы отслеживали ситуацию в реальном режиме времени или задним числом понимали, что что-то произошло и надо разобраться?

– Мы отслеживаем в режиме реального времени. Как только происходило какое-то боевое столкновение, например, обстрел Мариуполя или попадание из «Града» в автобус под Волновахой, мы в первые же часы за это брались и расследовали. То же самое и по сирийской войне. Когда Министерство обороны России опубликовало самую первую видеозапись о так называемом ударе по позиции ИГ, мы через 15 минут установили геолокацию этого удара и доказали, что там на самом деле находились силы так называемой умеренной оппозиции, которую поддерживает Запад.

– А как вы это делали?

– На видео был виден рельеф местности, то есть видео было снято с самолета, было видно, как наносятся удары, как поднимаются клубы дыма. Мы знали примерно район, где летал российский самолет, открыли программу «Гугл-Земля», спутниковые снимки и начали подробно рассматривать всю эту территорию, чтобы найти конкретное место удара. Поскольку после полутора лет исследования украинской войны у нас был уже большой опыт, мы нашли эту точку достаточно быстро. То, что мы за 15 минут нашли точное место, привлекло большое внимание в мире, о нас писали, говорили, как меняется общество, что появляются такие команды, которые порой работают лучше, чем настоящая разведка.

– Насколько можно понять, вы довольно много информации черпаете из блогов, «Фейсбука», «ВКонтакте», где российские солдаты, вообще говоря, выбалтывают военные тайны. По идее, во всей российской армии должны запретить солдатам выкладывать что бы то ни было в социальные сети из очевидных соображений. Вы заметили, что российские солдаты ушли из «ВКонтакте»?

– Нет, мы такого абсолютно не заметили. Нам кажется, тут дело в халатности, безалаберности российской армии и непрофессионализме. У нас чиновники халатно относятся к своим обязанностям, спустя рукава, военные еще хуже относятся к исполнению своих профессиональных обязанностей. Когда возникает скандал, что кто-то разгласил военную тайну своими снимками, сверху спускают указ: разберитесь. Проводят какое-то наставление, лекцию для подчиненных, что нельзя фотографировать и публиковать фотографии, на этом все и заканчивается, а солдаты продолжают пользоваться социальными сетями. Вообще, в российской армии запрещено фотографировать, пользоваться смартфонами. Военнослужащие-срочники смартфоны сдают и могут пользоваться ими только на выходных для звонков родственникам. Но солдаты, как правило, покупают второй телефон, который прячут от начальства и на который снимают происходящее вокруг. Это естественная эмоция молодых парней: они хотят похвастаться перед друзьями, перед девушками, какие они мужественные, фотографируясь с оружием, с крутой техникой. Они делают селфи, фотографии, публикуют в своих сетях, думая, что их увидят только друзья, а мы это находим и проводим расследование.

– Вас внимание российских властей не тревожит?

– Тревожит. Оно в какой-то мере постоянно присутствует. Оно было сильнее во время украинской войны, потому что украинский конфликт намного сильнее переживало российское общество. Было много угроз и со стороны «троллей», и со стороны публичных деятелей. Например, Владимир Соловьев, известный российский журналист, говорил, что Руслан Левиев – это шпион и ФСБ должно плотно им заняться. Были такие намеки и со стороны правоохранительных органов, представителей Центра «Э»: в любой момент мы тебя можем посадить, ты себе на статью уже наработал. Меня вызывали в военную прокуратуру по поводу нашего расследования, там после официальных объяснений военный прокурор в частном разговоре намекнул: вы понимаете, что ваша деятельность подпадает под статью уголовного кодекса? Я говорю: понимаю, но мы считаем, что это важная деятельность, поэтому мы продолжим этим заниматься.

– А она реально попадает под действие уголовного кодекса?

– Здесь больше всего фигурирует статья «Государственная измена». Но это понятие у нас очень размытое, я не знаю, есть ли кто-то из российских юристов, кто четко и конкретно может сказать, что такое государственная измена. Мы занимаемся расследованием перемещения российских войск, а любое перемещение российских войск, даже внутри России, является государственной тайной. Но нас не могут привлечь за разглашение государственной тайны, потому что эта статья применяется только к носителям государственной тайны, тем, кому она вверена по долгу службы, работы. Нам могут вменить только государственную измену, для этого мы должны собранную информацию послать какому-нибудь иностранному лицу или государству. Но при этом, насколько я знаю, чтобы возбудить дело по этой статье и осудить по ней, государство должно признать, что те сведения, которые мы разгласили, – достоверны, что российские войска были в Украине, участвовали в боях, что «на земле» в Сирии участвовали в боях, и что там погибали наши спецназовцы. По той же причине и Светлану Давыдову отпустили. Против нее было возбуждено уголовное дело за то, что она позвонила в украинское посольство и сказала, что российские солдаты едут в Украину. Давыдову посадили в СИЗО, но в итоге дело закрыли, потому что российская позиция состоит в том, что эти данные недостоверны, что ничего такого не было.

– У вас есть проблемы при пересечении границ?

– Это одна из самых главных моих проблем, потому что сейчас я стал чуть чаще ездить за границу, проводить семинары, встречаться с друзьями. Каждый раз, когда я пересекаю границу России в любую сторону, пограничники очень долго и подробно просматривают мой паспорт и обязательно ксерокопируют все его страницы, даже пустые, чтобы зафиксировать, где я был. Они подробно расспрашивают меня, куда я еду и с какой целью. Если я еду на машине, например, на Украину, то они обязательно ксерокопируют документы еще и водителя машины, техпаспорт на машину. Паспортный контроль все проходят за минуту-две, а я минут за 15-20. А когда мы выпускаем особо резонансные расследования, например, о том, как министр обороны России лично наградил раненого солдата за бои за Дебальцево, проявляется особенная активность, мои соцсети пытаются взломать, ставят на прослушку телефон. Я это замечаю, когда пытаюсь заплатить за что-то через онлайн-банкинг: мне нужно платеж подтвердить кодом из смски, а банк определяет, что появился признак компрометации сим-карты, и блокирует платеж, – видимо, из-за того, что кто-то изготовил ее клон. Я с этим постоянно сталкиваюсь, когда происходит резонансное расследование.

– Вы не подумывали о том, чтобы уехать из России?

– Во-первых, нам часто приходится по нашим расследованиям выезжать в регионы России, чтобы встречаться с родственниками солдат и с самими солдатами, фиксировать места захоронений, и это делаю только я. Так что в любом случае, в России как минимум надо бывать. Во-вторых, если уехать из России и вести деятельность из другой страны, это резко подорвет авторитетность наших расследований. Когда ты осознанно рискуешь своей безопасностью, свободой или даже жизнью, публикуя такие расследования, – это придает расследованию авторитет. В этом году нам предстоит несколько очень опасных поездок, которые могут обернуться для меня плачевно, начиная от избиения и заканчивая убийством. Поэтому для меня проблема тюрьмы менее значительная по сравнению с другими опасностями, которые меня могут подстерегать. Я понимаю, что я под такой угрозой нахожусь, но стараюсь относиться к этому философски.

– Вы говорите, что встречаетесь с солдатами, с их родственниками, как они к вам относятся? Очевидно, что российские власти вас готовы записывать в предатели, а что думают те, о ком вы пишете или с кем пытаетесь коммуницировать?

– Сами объекты расследования, когда начинается шумиха, как правило, относятся плохо, потому что мы их засветили, они у всех на виду, их донимает пресса. Но когда расследование еще только идет и пока ничего не опубликовано, мы контактируем с ними под легендой, не говорим, что мы расследовательская команда или некие общественные журналисты, поэтому они доверяются нам. Кстати, мы подчеркиваем, что мы не журналисты, потому что для журналиста неэтично использовать такие методы, например, говорить, что он близкий друг погибшего солдата. Но мы подчеркиваем, что у нас нет цели навредить, мы только стараемся изменить военную политику России. И если к нам обращаются родственники солдат, мы говорим, что в случае чего можем им помочь, найти адвоката, если будут какие-то проблемы из-за нас, можем организовать выезд солдата из России – если ему угрожают. Некоторые из родственников и сами солдаты нас начинают понимать и дальше помогают нам в новых расследованиях, то есть предоставляют информацию, действительно ли солдат из их части погиб. А иногда солдаты и наемники частных военных компаний сами выходят с нами на связь, говорят, что им осточертела ложь российского руководства, все эти заявления «нас там нет, наши не погибали». Они готовы с нами контактировать и говорят: хорошую работу делаете, нам нравится, как вы работаете, хотя мы на другой стороне баррикад.

– Вам приходится порой использовать какие-то неэтичные вещи, вы постоянно находитесь под давлением. Ради чего это все?

– Я помню нулевые года, такую «оттепель», когда все было легко и свободно. Но когда после Майдана началась украинская война и тем более сирийская, российская власть, федеральные СМИ стали нагнетать жуткую истерию, становятся регулярными случаи нападения на человека с другой точкой зрения, избиения, убийства и доведение до самоубийства. Был случай, когда подростка затравили его собственные родители и одноклассники за его оппозиционность. Я вижу, как прокремлевские активисты физически нападают на тех, кто против войны, тех, кто за Украину. Я вижу, что наша страна катится в какой-то ад. Я, может быть, и могу уехать из России, но все равно здесь остаются близкие мне люди, которых я не могу перевезти, они мне дороги, и я хочу, чтобы мы жили в нормальной стране и наши дети жили в нормальной стране. Поэтому я готов идти на любые риски, даже нарушать закон – чтобы коренным образом повлиять на изменение ситуации в России.

– Звучит так, будто вы на войне. В начале, когда я читал ваши расследования, казалось, что вы какие-то полузаконспирированные ребята, одиночки, о которых никто толком не знает, кто они, где они. Но оказывается, вас прекрасно знают следственные органы. С другой стороны, вы мне представлялись такими волками-одиночками. Вы чувствуете какую-то общественную поддержку или так и есть, вы – одиночки?

– Государство знает меня давно – это особенно стало очевидно в 2013 году, когда хакерская группировка «Шалтай-Болтай» взломала почту руководителя управления внутренней политики администрации президента Тимура Прокопенко и опубликовала его письма. В некоторых шла речь обо мне: например, руководитель Роскомнадзора жаловался руководителю управления внутренней политики администрации президента на мои посты. Тогда я занимался борьбой с Роскомнадзором, потому что Роскомнадзор блокировал блог Навального, а я и мой друг этому противодействовали. Уже с того момента главные лица, которые курируют внутреннюю политику, знали про меня, я был у них на карандаше.

Что касается поддержки, я чувствовал сильную поддержку в 2011-12 годах, когда в обществе возникла надежда, что мы сейчас что-то изменим, – это был самый расцвет оппозиционной активности. Но, к сожалению, с течением времени все угасало, люди разочаровывались. Потом случился Майдан, часть оппозиционных активистов по каким-то причинам его не поддержали. Началась украинская война, и тогда откололась еще часть оппозиционеров, некоторые даже поехали воевать на Донбасс. А когда началась сирийская война, люди стали заявлять, что Россия все правильно делает, что сирийцы – террористы, их надо убивать. В том числе и оппозиционные активисты это говорили. То есть с каждым разом поддержка сокращается. Я верю, что большая часть российского общества хочет изменений. Но сейчас практически все находятся в депрессии, расстроены. Люди уверены, что они ничего не могут сделать для изменения ситуации. Поэтому они уже не ходят на политические акции и не предпринимают никаких действий.

Мы чувствуем себя группой, которую внутри России слышат все меньше и меньше, но которая при этом заслужила авторитет и доверие профессиональных кругов, как журналистов, так и военных, в том числе российских. Мое мнение и мнение нашей команды, что эта ситуация закончится, к сожалению, какими-то столкновениями, переворотом, революцией и, скорее всего, начнет этот процесс не оппозиционная аудитория, а те, кто сейчас за Путина. В этих условиях мы постараемся использовать свой авторитет, в том числе среди военных и журналистов, чтобы повлиять на ситуацию и допустить как можно меньше крови, постараться успокоить людей и примирить враждующие стороны. Так мы себя видим в будущем.