«Аэропорт», Лойко и референдум в Голландии

"Аэропорт" по-голландски – первый перевод документального бестселлера в Европе (по-украински книга тоже вышла в переводе, а лучше всего продавался оригинал – на русском). Выход романа приурочен к общенародному референдуму об ассоциативном соглашении с Украиной, который проводится в Голландии 6 апреля.

На его ход может повлиять появление Сергея Лойко в Амстердаме, считает известный голландский переводчик и издатель Ари ван дер Энт. Радио Свобода публикует интервью с издателем и главу из романа "Аэропорт", предоставленную автором.

– Начнем с главного: каков смысл издания этой книги в Европе вообще и в Нидерландах в частности?

Сергей Лойко на презентации своего романа в Днепропетровске. Октябрь 2015 года

– Я хочу повлиять на результат референдума. Сначала я подумал, что это просто еще одна книга, которую нам предложили перевести, потом присмотрелся и понял, что это – шанс именно повлиять на референдум. Я очень доволен, потому что это очень странная, актуальная книга. Она вышла в Киеве в конце сентября, так что это было срочное дело. Я хотел отдать книгу в типографию 1 марта. Успели!

– Люди успеют ее прочитать к 6 апреля? Есть шансы, что она как-то повлияет на результаты голосования?

– Мало, конечно. Но самое важное – это не только книга. Появление Лойко в магазинах и по телевизору – намного важнее. ​

– Насколько я понимаю, еще нет массированной рекламы этой книги в Голландии.

– Это проблема: нам Восток не интересен в принципе. Америка для нас намного ближе, чем Германия. Я представляю себе это так: голландец лежит в постели лицом на Запад, в Англию; мы как английская провинция. Еще у нас маленькое издательство, я почти бесплатно перевел книгу. Это по совести надо было сделать: 30 лет я работал русским переводчиком, а сейчас сердце и душа намного больше в Киеве. Людям интересны сейчас из русской литературы только Чехов, Толстой и Достоевский.

– В современном обществе есть некий мета-уровень: не все читают книгу от корки до корки, но важна книга как медиа-событие, приезд Сергея Лойко, его рассказ, его личность, он фактически олицетворяет и Майдан, и военное противостояние – не как борец и участник, а как человек, который все это пережил и попытался описать. Есть масса мероприятий, которые готовятся в преддверии референдума, статей. И если бы появился в ведущей газете какой-то длинный фрагмент из этой книги, или интервью с Лойко, мне кажется, этого было бы уже достаточно, сравнимо по суммарному эффекту с прочтением книги. Это будет?

– Я могу сказать так: Лойко намного важнее для референдума, чем его книга. Он так убедительно говорит! Он будет приглашен на телевидение. Может быть, еще рано говорить, но что-то обязательно будет. Книга будет продаваться и после референдума. Знаете, сначала я считал, что обидно будет, если результатом референдума станет "нет". Но, по-моему, самое важное уже случилось: стало намного больше контактов между украинцами и голландцами.

Ари ван дер Энт

– То есть сам факт проведения референдума имеет некий позитивный эффект?

– Разумеется. По-моему, начались особенные связи между Голландией и Украиной. Это будет навсегда, надеюсь. Значит, хорошо, что будет референдум, и его конкретный результат не так важен. Сейчас такое чувство новое появилось, что все равно, будет "да" или "нет": в итоге все равно будет "да". Когда работаешь переводчиком, это как тоннель. Иногда я работаю по 10-12 часов в сутки. А сейчас закончил, книга в типографии, и рождаются новые идеи: я предложу Лойко, чтобы у него здесь была выставка фотографий, наверное, в Амстердаме.

– А что нужно, чтобы добраться до голландской аудитории? Что он должен сделать?

– По-моему, это так с каждой книгой. Важно, чтобы первые покупатели были знаменитыми голландцами, чтобы они что-то сказали по телевизору или написали. Когда продадутся первые тысячи – пять или десять – тогда будет легко. Голландская публика – как стая, мне очень это не нравится. Я начал в издательстве серию "другой" русской литературы, называется "Черные березы". Там вышли переводы Сорокина, Сенчина, Данилова, ну и из классиков – Лермонтова. Серия лучше расходится в Бельгии, там отдельный покупатель ищет свою книгу. У нас, по-моему, больше не читают романы, только нон-фикшн.

Разворот книги "Аэропорт"

– Может, книгу Лойко продать как нон-фикшн?

– Один мой друг сказал: это – роман нон-фикшн. Это правда.

– Мне показалось безумно интересным то, как Лойко пересказывал (основанные на достоверных событиях) моменты из книги, когда люди не хотели воевать друг с другом. В частности, там два командира, с российской и с украинской стороны, которые знают друг друга по предыдущей жизни. Они созваниваются и договариваются, например, о том, что русский командир будет выпускать боевые снаряды по какой-то помойке, потому что украинский командир не может вовремя укрыть людей, а нужно сегодня выпустить эти снаряды.

– Это был дополнительный фрагмент, его сначала не было. В самый последний момент Лойко спросил: а еще можно добавить? В апреле выходит второе издание в Украине, и там будут другие дополнительные фрагменты.

– Как он говорит, это – очень странная война. Что люди по инерции вроде как воевали…

– Но потом, конец этого фрагмента – это ужасно. Когда русскому командиру все-таки надо выстрелить в этих украинцев, которые в Иловайске. Сначала между ними дружба, потом – деловые отношения, а потом – смерть… Там три стадии человеческих отношений, ядра всей книги, можно сказать. Это важно, что он сделал это дополнение.

Я и раньше переводил военные книги – Бабченко, Ермакова об Афгане. И на всех фотографиях видно, как солдаты курят. Я не знал этого, этого в газетах нет. В книге Лойко есть тоже такой момент, когда солдаты, которым надо в Пески, водитель автобуса, который не знает, что его ждет, курили по две пачки сигарет в час. Это маленькая подробность, но тут же ты как читатель чувствуешь, что это есть, такая война. Для Лойко это – 25-ая война, как он говорит в предисловии. И из всех – самая близкая, поэтому он и написал такую книгу.

Защитники Донецкого аэропорта

​– Мне бы хотелось среди комментаторов – в преддверии референдума, например – больше видеть людей, которые были там в самом пекле и видели человеческие боль и страдания, нежели то, что мы постоянно видим в голландских медиа. Говорят об этом с вершины какой-то горы, как о неких исторических процессах, как будто двести лет уже прошло, как будто люди не умирают, как будто нет этой трагедии сейчас. Мы очень хорошо видим эту человеческую драму в сирийском конфликте в голландских СМИ, а вот с украинским конфликтом я ее не вижу. Есть некий геополитический спор и аналитика, а мне хочется видеть обнаженную рану. Человеческих историй мало, и это делает этот конфликт, всю ситуацию менее интересными, и мне кажется, именно вследствие этого нидерландский участник референдума может решить для себя: пусть это будет их мир, пусть он меня не касается.

– У нас будет на презентации журналист газеты “Волкскрант” Берт Лантинг, он часто бывал в Донецке. Он сделает интервью с Лойко. А где эти знатоки, которые знают, что такое "русский мир" и "русская душа"? Мало студентов-славистов сейчас. У меня был знаменитый профессор, Карел ван хет Реве. Он был мне, как второй отец. Такой фигуры в Голландии сегодня больше нет, он был знатоком, властителем дум. Мне очень обидно, что люди в моем университете в Лейдене, в Амстердаме, да и вообще в любом университете ничего не говорят. Может быть, боятся. Может, это преувеличение, но для меня это – как когда Гитлер в 1938 году захватил Судеты, и его пропустили, так и мы делаем, уже сделали, с Крымом. Мне бы хотелось, чтобы люди в университетах тоже сказали об этом, это, по-моему, их дело. Может быть, не по штату, а по совести. А телевизор всегда тех же самых спрашивает. Там есть всегда Хюберт Смейтс и Питер Ватердринкер.

Обложка голландского издания

– Сергей Лойко говорит, что написал книгу как сценарий, в надежде, что она станет фильмом.

– Да, обязательно станет, мы уже говорили об этом с продюсером Викторией Бутенко. Обязательно будет фильм, и тогда все-таки будет продаваться книга. Через несколько лет, когда уже давно настанет конец этой войне, а Крым опять будет украинским.

– Насколько, как вы считаете, голландцы готовы смириться с такой картиной мира, что есть сфера влияния России, которая должна подчиняться требованиям Путина? Принято считать, что это – устаревший взгляд, современные люди так больше не воспринимают мир. В России же до сих пор принято смотреть на Украину, как на задний двор России, ее провинцию. А в Голландии тоже много людей Украину так видит? Вот это, по-моему, и есть решающий фактор.

– По-моему, так – и это не только здесь, это везде: только маленькая часть общества знает, где Украина. Думающая часть нации, конечно, за, но есть еще и не думающая часть, и они против.

– Но они, наверное, и не пойдут на референдум, не думающие?

– Я надеюсь.

– А что еще должна сделать Украина – я не имею в виду политическое руководство – Украина как бренд, чтобы проникнуть в голландские умы?

– Вот что странно: я спросил в украинском посольстве, не устроить ли там презентацию книги, а они мне даже не ответили. Нехорошо это, по-моему.

​

ГЛАВА VIII ИЗ РОМАНА С. Лойко АЭРОПОРТ

МИШКА-ПРОФЕССОР

"Еще многих всяких дураков радует бравое пенье солдат."

Булат Окуджава "Ах, война, она не год еще протянет"

18 января 2015 года. Краснокаменский аэропорт

Пока разгружают все необходимое и пытаются разместить раненых внутри МТЛБ, Тритон и Профессор бегут по взлетке, прыгая через препятствия и по наитию уворачиваясь от пуль, – в запасе не так много жизней, как в компьютерной стрелялке.

– Стой! Это где-то здесь! – кричит Профессор, и они замирают, присев за обгорелым остовом танка Т-64, переводя дыхание.

– Вон он, танкист! Как живой! – Профессор показывает в сторону темного обугленного куска человеческой плоти, из которого торчит толстая обломанная желтая кость.

Тритон кладет на землю деревянный ящик от РПГ-26[1], открывает. Профессор в матерчатых перчатках подхватывает бедро танкиста, бросает в ящик. Они закрывают ящик, хватаются за железные ручки по бокам и на "раз-два-три" бегут назад.

Пуля проходит сквозь левое предплечье Профессора. Он выпускает ящик, падает на бетон, стонет и матерится.

Тритон ползет к нему.

– Мишка, ты как? Куда тебя?

– В левую! А-а-а-а-а! Б****! Придется ручками поменяться.

Миша поднимается. Они, пригибаясь, подхватывают ящик, теперь поменявшись сторонами, и снова бегут. Левый рукав у Миши черный от крови. Он, как пробитый радиатор, оставляет на взлетке пунктиром темный мокрый след.

Добежав до машины, роняют ящик. Миша падает рядом лицом вверх. Дышит громко, со стонами. Тритон наклоняется над ним.

– Давай посмотрю.

– Потом, Тритон! Вяжи танкиста, а то помру зря!

Тритон ищет свободную раму, двигает в разные стороны руки и ноги убитых, находит, с трудом поднимает ящик, приматывает припасенной проволокой.

Теперь танкист поедет домой к маме, или к жене, или к кому там должен ехать кусок ноги мертвого солдата.

Профессор поднимается, чтобы помочь, и получает шальную пулю в висок, прямо под каску. Наповал.

– Миша! Миша! – кричит Тритон, колдует над ним.

Зовет Сергеича.

Сергеич прибегает, снимает каску, качает головой. Миша-Профессор умер, спасая ногу мертвого танкиста.

В это время Степан-Бандер понимает, что всех раненых в МТЛБ уже не запихнуть. Понимает также, что это может быть последняя "чайка" на "материк".

Считает оставшихся снаружи. Еще шестеро! Стрельба с обеих сторон не стихает.

– Так, мужики! Це останній ваш шанс залишитися живими. Поїдете на броні! Лягаймо акуратно. Сашко, тягни з каптьорки броники двохсотих! По додатковому бронику на ноги, від поясу! Тримаймося за рами! Поїдете як катафалк. Знімаймо з наших двохсотих мішки, щоб краще було бачити, що веземо[2].

Бойцы, раненые и целые, отматывают мешки от рам, вытаскивают мертвецов и приматывают их кое-как назад к рамам и друг к другу. Тритон плачет, приматывает Мишу. Теплая кровь стекает по Мишкиному лицу, по открытым застывшим глазам на руки Тритону.

Тритон падает на колени, срывает с себя каску, с силой бросает на бетон, срывает автомат, со всей силы шмякает им о каску, запрокидывает голову и кричит, срывая голос:

– Е***** война!!! Ненавижу!!! Ненавижу, б****! Ненавижу!!!!

Донецкий аэропорт, фото Сергея Лойко

У него истерика. На войне может случиться с каждым в любой момент. У киборга одна жизнь, и запасной головы нет.

Сергеич обнимает одной рукой бьющегося в истерике Тритона, другой надевает на него каску и подносит к губам фляжку со спиртом, потом сам делает быстрый глоток и вытирает свои мокрые глаза тыльной стороной ладони.

Механ стоит рядом, жадно пьет горячий кофе из жестяной кружки. НЗ кипятка от Бандера, чтоб не заснул на обратном пути (вода не доехала, осталась в сгоревшей БМП). Лицо черное. Глаза – даже не сказать, какие. Нечеловеческие.

– Казак, викликай мені п’ятдесятого росіян на їхній частоті. Будемо терти за перемир’я. Іншого виходу немає[3].

Бандер хочет поговорить напрямую с командиром Прстовской десантной бригады русских, которая окопалась по периметру, отсекает транспорт и поддерживает огнем вылазки сепаров и чеченцев.

Через пару минут помощник командира, здоровенный чубатый хлопец с позывным Казак, докладывает, что связи нет.

– Так… Ясно, перешилися вже... Айболіт, закінчуй стріляти, знімай куртку. "Швидку допомогу" робити будемо[4].

Сзади на куртке доктора Сергеича – большой белый круг с красным крестом в середине. Бандер разрезает куртку Сергеича, приматывает желтым (свой-чужой) скотчем к кривоватому, зато длинному куску железной оконной рамы. Чем не древко? Всовывают это произведение в отверстие пулеметной башни. Один из раненых на броне должен поддерживать его…

Все как-то разместились. Живые на броне изображают трупы среди трупов настоящих.

Последний инструктаж механу Семенычу.

– Дивись, Семенич, жодних ривків. Дрейфуєш повільно на першій. Уже розвиднілося. Вони мають роздивитися, що в нас за машина, якщо флаг не роздивляться. Як смикнешся, вони вас спалять! І тебе разом з усіма! Як мене зрозумів, герою?[5]

– Понял. Легкой рысью, как на параде.

Механ исчезает в люке. Машина с рывком трогается с места, так что некоторые раненые чуть не слетают на взлетку. Остающиеся провожают взглядами самую удивительную машину, которую видели.

Донецкий аэропорт, фото Сергея Лойко

МТЛБ, обвешанный шевелящейся броней из живых и мертвых, медленно ползет в туман, который быстро рассеивается.

О чем думает каждый из раненых на броне, приникший к холодному металлу машины или к холодной плоти мертвецов? Страшно представить, что у них в голове, какие молитвы шепчут губы.

Туман полностью рассеивается, когда они выезжают из-за второго посадочного рукава на взлетку. Знамя с красным крестом держат на правильной стороне. Стрельба затихает.

– Двадцатый, двадцатый! Что у вас за х****? Почему не работаешь по объекту? Мне докладывают движение! – Полковник Сивко, командир Прстовской десантно-штурмовой бригады, родом из украинского Херсона, вызывает командира батальона.

– Товарищ пятидесятый, посмотрите сами. От вас объект сейчас тоже виден. Им еще пятьсот метров пилить. Жду приказа, – нарушает устав комбат майор Иконников. Приказ у него давно имеется. Вполне ясный. Стрелять во все, что движется и не движется по взлетке в терминал и обратно.

Полковник поднимается на бруствер КПП, берет у наблюдателя бинокль, настраивает резкость, опускает бинокль:

– Что за е* твою мать?

Такой военной техники он еще не встречал.

– Двадцатый, двадцатый! По цели не работать. Один-два предупредительных в воздух, чтобы знали, что мы здесь. Выполнять! – Сивко опускает рацию, выходит наружу, садится в "Газ-2330-Тигр" и говорит водителю три слова: – В город, б****!

Пока машина прыгает по ухабам прифронтовой полосы, поднимая волны грязи и рыча, полковник достает из кармашка сиденья перед ним заветную фляжку и, не поморщившись, делает пару глотков.

– Е***** война. Будь она проклята! Ненавижу!

Донецкий аэропорт до войны и сейчас

* * *

Николай Сивко, Герой России, не любил воевать. В его 45 лет у него за спиной было уже несколько войн, одна хуже и поганей другой. Другой работы у него все равно не было, и делал он ее профессионально. Но такой войны, как здесь, он и представить не мог. Да, арта работала все так же, солдаты и офицеры так же выполняли его приказы, окапывались, шли в разведку, в атаку, убивали, умирали. И стакан водки в сырой палатке по вечерам все так же не шел в горло.

Но тут, на этой дурной войне (самый мягкий эпитет на языке всех его знакомых офицеров), все было по-другому с самого начала.

* * *

В жаркий июльский полдень под Саур-Могилой, где украинские десантники четвертый день вели затяжные стрелковые бои, едва сдерживая превосходящие силы неожиданно перешедших границу российских войск, полковник Савиных, командир десантно-штурмовой бригады ВСУ, собирался выслать группу спецназа, чтобы найти и вернуть в расположение раненого и убитого – из его бойцов: разведка утром напоролась на засаду. Ожидал, когда русская арта перестанет работать. Они уже час метелили его позиции прямо с российской территории. В основном "Грады" и 152 мм гаубицы. Подавлять их арту было строго запрещено.

– Ты что, Савиных, о**** совсем?! Это ж война будет! Война, б****, а не х*** собачий! Ты понимаешь это, полковник, своей дурной башкой? – орал в трубку генерал, так что пыль сыпалась с бетонного перекрытия блиндажа. – У нас АТО, Савиных! Понимаешь, АТО, е* его мать! Повторяю последний раз для особо, б****, находчивых! Е***** АТО! И больше ни х**! Как понял меня, полкан?

Полкан понял, что таким макаром от его бригады скоро ни мокрого, ни сухого места не останется. Но воевать было нужно, АТО или конь в пальто.

Как только русская арта кончила работать, зазвонил мобильник.

"Жена! Прозвонилась-таки. Вот упрямая баба…"

– Привет, Саша. Как дела? – заговорила "упрямая баба" каким-то хриплым, когда-то знакомым, мужским прокуренным басом.

– Кто это?

– Не плачь, не горюй! Напрасно слез не лей! А лучше поцелуй, когда вернемся с лагерей… – бас в ответ пропел строчку из незабываемой строевой их учебного взвода в Рязанском десантном.

– Эй, але! Кто это? Кто ты? – голос у Саши вдруг подломился.

– Саша, б****, это Колян, братишка твой боевой! Забыл, как мы в Рязани, в учебке, отжигали? Как в Саланге, в туннеле е*****, дохли-задыхались, кровью, б****, харкали, как ты меня выносил оттуда? Саша, это я, Коля!

– Колька! Колян! Живой! Ты как? Сто лет, б****! Как ты меня нашел? Блин, поверить не могу! Коля – брат! Ты где?

– Саша, слушай теперь внимательно. Я здесь, Саша, здесь. Перед тобой. У меня твой двухсотый и трехсотый! Нужно перетереть. Водокачка разбитая на нейтралке. Шестнадцать ноль-ноль. Один. Без оружия. Конец связи.

Донецкий аэропорт, фото Сергея Лойко

Саша просидел все эти три часа, как вкопанный, не поднимаясь, не отдавая приказов. В голове проносилась целая жизнь. Почему-то особо вспомнилось, как бежали целой ротой по белой песчаной лесной дороге возле Константиново, родины Есенина, как кубарем скатывались с крутого берега, скидывая на ходу сапоги, брюки, убивая все живое вокруг крутым запахом портянок – самым летальным ОМП[6] в мире. Как бросались с криком, смехом и матом в прохладную, синюю-синюю реку… Как все поплыли вместе, но скоро повернули назад, и только Колян переплыл на другую сторону и валялся без сил на раскаленном песке...

И вот теперь их снова разделяла река. На этот раз не синяя-пресиняя Ока, а река смерти, где они стояли ее берегами... Друг против друга.

* * *

Без десяти четыре Саша выпил стакан водки, выкурил пару сигарет, взял непочатую бутылку, дал минометчикам координаты, оставил комбату пистолет и медленно пошел через линию фронта.

Они встретились в полуразрушенной, грубо сложенной из крепко побитого с тех пор пулями и осколками красного кирпича, насосной рядом с полностью разрушенной водокачкой.

Объятия… Память мурашками корежила спины. Стоя, из горлышка, выпили бутылку, не поперхнувшись, не отрывая глаз друг от друга, не веря глазам. Этого не может быть! Этого, б****, быть не должно. Это, б****, ненормально.

Поговорили про жизнь, жен, детей, баб, зарплату нищенскую, неудавшуюся жизнь. Сами не могли это сформулировать, но подсознательно и того, и другого долбило, словно осколками по броне, одно и то же чувство – кто-то их предал, и выхода нет.

– Саша, я, собственно, чего пришел, – перешел наконец к делу Коля. – Давай меняться. У меня два твоих – двухсотый и трехсотый. Мы пацану первую [помощь] оказали. Плечо. Сквозное. Будет жить.

– Коль, у меня сегодня с обменным фондом херово, – ответил Саша, почти испытывая неловкое чувство вины перед другом, что не убил и не ранил его людей.

– Бери в долг. Потом отдашь…

Снова посмотрели друг другу в глаза. Взгляд у обоих был уже другой. Высокие берега безвременной реки-Оки их памяти покрылись снегом.

Каждый вызвал свою группу с носилками. Без оружия.

Одни принесли, другие отнесли к своим главный товар на войне – мертвых и раненых.

Через два дня уже Саша звонил Коле. Его люди подобрали убитого русского и двоих раненых. Он был готов вернуть долг.

Все было, как в первый раз, только без водки, слез и объятий.

– Я ж тебе одного трехсотого отдавал, а ты мне двоих притащил.

– А я тебе с процентом возвращаю.

Ни тот, ни другой не засмеялся шутке.

– Да, кстати, – сказал на прощанье Коля, словно что-то незначительное вспомнил. – Арта сегодня работать будет. Три тысячи снарядов. С 22-х начнем. Ты прикопайся на всякий случай.

– Не успею, почти все позиции поменял, – мрачно ответил Саша.

– Ладно, что-нибудь придумаем.

Всю ночь арта долбила по безлюдному черному лесу. Коля сменил для них координаты – "по последним данным разведки…"

Утром, с какого-то незнакомого номера Коля получил сообщение: "Спасибо".

С тех пор они не встречались ни разу и не звонили друг другу.

* * *

Это был единственный раз, когда Коля ослушался приказа и совершил должностное преступление.

Донецкий аэропорт, фото Сергея Лойко

В августе, под Иловайском все было по-иному.

Коля лично договорился с украинцами, что те выйдут из котла пешими колоннами, без техники. Украинцам нужно было везти раненых на грузовиках или хотя бы на "мотолыгах". Коля согласился.

Когда украинцы, несколько тысяч, изможденных боями в окружении, двинулись бесконечной колонной по "коридору", в штаб бригады нагрянул генерал.

– Это что у тебя за парад, Сивко? Совсем края потерял, голубь мира х***?!

– Мы ж договорились об условиях... Я вам докладывал, товарищ генерал.

– Это ты с ними договорился! Я – команды не давал!

– Вы были не против. Так и сказали!

– Не знаю, что я сказал! А Верховный – против! Лично! Это его приказ! Хохлы должны, б****, понять, уяснить, б****, что мы, б****, шутить не будем, и братской, б****, дружбе с фашистами п*****. Уяснил?

– Вас понял.

– Тем более они на технике выходят.

– Им нужно раненых вывозить. У них сотни трехсотых. Помрут по дороге.

– Это их проблемы. И ты, Сивко, – не Мать Тереза. Огонь, б****, из всех орудий!

– Есть, товарищ генерал!

И огонь из всех орудий Сивко открыл.

Страшная картина представилась ему на следующий день, когда он со свитой осматривал поле "великой победы". Воронка на воронке. Останки людей везде, даже на соседних деревьях. Руки, ноги, головы, кишки... Сотни убитых. Десятки сожженных БМП, БТРов и грузовиков. Больше двух сотен пленных – почти все раненые.

За успешно проведенную Иловайскую операцию Сивко и получил Героя России. Тихо, без шума.

Коллеги шутили, что он теперь первый Герой Новороссии – Сивко-Иловайский.

* * *

– Ненавижу, – громко повторяет Сивко, вытирая губы.

Немного успокоившись, достает мобильник, читает последнее сообщение: "Опять недоступен. Дети так забудут отца. Что это за бесконечные учения такие? Люблю, целую, жду".

Он делает еще глоток и не успевает настучать ответ. На подъезде к городу две ракеты "Ураган", одна за другой из пристреливаемых пяти, превращают "Тигр" полковника в груду дымящегося искореженного металла.

Полковник "погиб на учениях на полигоне в Ростовской области". Через неделю грузовик так называемого гуманитарного конвоя доставит в Красный Камень боеприпасы и провизию для фронта. И заберет на родину изуродованное, наполовину сгоревшее тело полковника и еще девяносто тел российских военнослужащих. В "гумконвое" будет семь грузовиков. Три из них с морозильными камерами.

Тем временем по взлетке МТЛБ со скоростью катафалка везет к своим на броне и под броней четырнадцать (нет, уже пятнадцать) убитых и восемнадцать раненых. Это последняя "чайка". Больше не будет...

Российские десантники поднимаются чуть ли не в полный рост в своих окопах и дают кто один, кто два выстрела, а кто и очередь в воздух из всех видов оружия.

Механик Семеныч, не переставая, крестится внутри "мотолыги" свободной рукой. Он не знает, что это "салют".