Красная зона. Врачи и волонтеры – о возвращении с войны против коронавируса

"Особенное время. Мне представлялось, что так, наверное, на войне", "кто-то воюет, а кто-то подает патроны. Воевать я не умею,
так как нет медицинского образования, а патроны, как выяснилось,
подаю хорошо", "я теперь понимаю, почему фронтовики встречаются на протяжении всей своей жизни", "да, мы все находимся на одной войне".

Врачи и волонтеры, работавшие в "красных зонах" московских "коронавирусных" больниц, не сговариваясь, описывают свой опыт как что-то похожее на участие в военных действиях.

• "Красные зоны" – помещения внутри больницы, где находятся инфицированные коронавирусом и где медики работают в специальных средствах защиты.

Эпидемия породила в Москве волонтерское движение – сотни людей пошли работать санитарами, помогая персоналу больниц и выполняя работу, не требующую медицинского образования. Профессиональные медики разных специальностей тоже откликнулись на призыв о помощи – когда больницы столкнулись с нехваткой врачей.

Сейчас волонтеры начинают постепенно возвращаться к обычной жизни.

Рассказы врачей и волонтеров – в фильме Юлии Вишневецкой и Андрея Костянова “Красная зона”.

Ольга Труднева, врач-терапевт одной из частных клиник, на время карантина устроилась на работу в государственную больницу, перепрофилированную под пациентов с коронавирусом.

– Как вы попали в “красную зону?”

– На время карантина я перешла на удаленную работу, консультировала пациентов онлайн. Но когда стало понятно, что в государственных больницах не хватает медперсонала, я подала запрос в несколько московских клиник, и все ответили. Я пошла в первую, которая откликнулась, – ГКБ 31 на улице Лобачевского. Официально, с оформлением всех документов и с хорошей зарплатой. И уже на следующий день вышла на работу.

– В каком отделении?

– Официально я была устроена в отделение кардиологии. Но в итоге оно очень быстро превратилось в филиал реанимации, поскольку реанимация не резиновая, а у нас есть необходимое оборудование. Мы видели пациентов в КТ-3, КТ-4, это самая тяжелая степень поражения легких.

– Чем эта работа отличалась от вашей обычной работы в клинике?

– Реанимационные ситуации, когда нужно быстро действовать, реагировать, ввести раствор, качать сердце. Обычный мой амбулаторный прием не подразумевает такого. У нас это скорее эксцесс, а тут – рутинная работа. Но при коронавирусе все перемешалось: врачи всех специальностей превратились в инфекционистов и реаниматологов. У меня почему-то даже сравнение было – мне представлялось, что так, наверное, на войне. Никто не ругается, нет склок, все делают общее дело. А иногда приходилось брать на себя работу санитара – что, я не могу перевернуть пациента или напоить его?

– И сколько часов в день вы работали?

– Смена была 12 часов, но в реальности больше. Если под конец смены происходит срочная реанимация и смерть пациента – надо сначала его спасать, потом оформлять документы, сообщать родственникам, на это может уйти еще 2–3 часа. А поначалу многие врачи заболевали, уходили, и иногда дежурства были даже по 24 часа.

– С перерывом на обед?

– На обед есть один час. За этот час нужно помыться в душе, провести полную санобработку, переодеться, что-то в себя закидать, сделать вид, что отдохнула, снова одеться и оказаться в отделении. Там мы не могли никак распаковываться – в "красной зоне" мы заклеены полностью. А в чистой (“зеленой”) зоне нам заботливо привозили завтраки, обеды и ужины. Вообще все было хорошо организовано. Все эти деления на зоны – мы входим в больницу через чистую зону, там место для еды и отдыха. И там же – санпропускник. Через этот блок, как на космическом корабле, проходишь в "красную зону" и точно так же выходишь.

– Как прошел ваш первый рабочий день?

– Это было 15 часов, не выходя вообще. Там кровотечение, там новый пациент, здесь реанимация, здесь снова тебя зовет медсестра в такую-то палату. Ты только оттуда выходишь, уже в какую-то другую. Я еще не знала, как работает рация, куда нажимать. Ты бежишь в этом костюме, в этой маске, еще с непривычки одышка, я уже сама не могу дышать. Ты все время где-то бегаешь и кого-то спасаешь, все время кому-то плохо, что-то все время происходит. Просто не верила, что это реально.

– А были случаи, как в Италии – когда приходилось выбирать, кому достанется аппарат ИВЛ?

– Нет, такого у нас не было. Поначалу люди смеялись: я займу себе очередь на ИВЛ, и так далее. Потом стало очень быстро понятно, что ИВЛ – это опасная дорога, самая опасная. Единицы возвращались после ИВЛ. С одной стороны, это спасение, человек продолжает жить. Но дальше вопрос, как выйти после этого всего. Я разговаривала с патологоанатомами, советовалась, спрашивала, что они видят на вскрытии. И мне сказали, что у пациентов, которые длительно пребывали на искусственной вентиляции легких, возникали необратимые изменения. В том месте, где должен происходить газообмен, возникала твердая соединительная ткань. Ужасная ситуация, когда человек уже не на аппарате, уже выходит после ИВЛ, ему сделали трахеостому. Он сидит, сам ест, сам пьет, он пытается общаться, может писать. И при этом ты понимаешь, что у него нет легких. Это ужасная ситуация, когда его легкие настолько разрушены, что их невозможно восстановить.

– Были случаи чудесного исцеления?

– Был пациент, 44 года всего, молодой мужчина, у которого было поражение легких более 90%. Там были просто огромные полости, области деструкции, то есть вообще развалившиеся ткани. Кроме всего прочего много всего сопутствующего было, и возникшего в процессе лечения. Тяжелый оказался пациент. Он долгое время провел в стационаре, у него присоединилась вторичная инфекция, было много антибиотиков. И в конечном счете он выздоровел. Это был удивительный пациент, я его потом приводила в пример всем остальным, он четко выполнял главную нашу инструкцию – лежать на животе. Это оказалось золотым способом спасения – когда мы находимся в обычном положении, давление приходится на нижние, задние отделы легких. Они тогда еще больше сдавливаются, газообмен нарушается. А когда человек переворачивается на живот, происходит инверсия гравитации и включаются те участки легких, которые обычно не задействованы. Рекомендуется лежать до 16, до 22 часов. Это непросто. И он лежал все время и вышел с сатурацией 95–96 – это вообще идеально.

– У пациентов есть представление о том, как они заразились?

– Сначала было очевидно – мы спрашивали всех про посещение стран Европы, про их контакты. И все пациенты знали: да, я общался, у меня сотрудник заболел или в семье кто-то. Чаще всего заражались от своих же членов семьи. Иногда бывало так, что все члены семьи оказывались в разных больницах – столько трагических историй было, когда пациент говорит, что две недели назад у него умерла мама, а сейчас жена лежит в такой-то больнице, а сын в такой-то. Он еле дышит сам. Принести ему что-то из дома, конечно же, никто не может. Он всхлипывает, плачет. Потом это ушло на второй план – вообще непонятно. Люди не знали, от кого они заражались, потому что все кругом были подозрительные: кто-то или переболел, или думает, что болеет, или у него какие-то симптомы, а он еще пока не сдал анализы, или он сдал анализы, но они отрицательные, но при этом есть какие-то симптомы. То есть тут уже пошла такая путаница, потому что тесты были совершенно неинформативные.

– То есть тестам совсем нельзя доверять?

– Представьте, лежит в отделении 35 человек, у всех одинаковая степень поражения, одинаковая картина течения заболевания, и из них 5–7 человек с подтвержденным ПЦР по ковиду. Сейчас – где-то половина. Может, забор неправильный, может, в неправильное время суток его делали – но так или иначе, мы перестали ориентироваться на тесты. У меня самой всю дорогу все тесты были отрицательные.

– А на самом деле?

– На самом деле я переболела. Уже позже, когда я сделала обычные анализы крови и КТ, я это поняла. У меня к тому моменту была пневмония в стадии разрешения. А теперь уже есть тест на иммуноглобулин G, который показывает, что да, переболела.

– И как это ощущалось?

– Меня ломало, плохо себя чувствовала. Говорю коллеге: что-то мне нехорошо. Она говорит: и мне тоже. И мы все себя плохо чувствуем – хотя температура нормальная, все тесты отрицательные. И мы все ходим на работу. Кто-то болел явно, а кто-то, как я, перенес на ногах.

– Что думали про это все ваши родственники?

– Я жила в гостинице “Салют”, куда заселили сотрудников 31-й больницы. И я скрывала от родителей, что работаю в "красной зоне". “Почему не звонишь?” – “Бездельничаю”. И они мне звонят, поздравляют с праздниками. “Ты что, не знала?” – “Ой, мама, прости”. Я уже совсем потеряла счет времени, не знала, какой день недели сегодня, какой праздник. У меня мама, кстати, до сих пор не знает, что я в гостинице живу.

– Что вы думаете о снятии карантина?

– Это совершенно неоправданно. В таком объеме, в котором оно произошло, – просто раз, и все. Конечно, очень хочется предположить, почему это произошло. Совершенно не по медицинским показаниям, во всяком случае. В Москве, действительно, мне кажется, все пошло на спад, хоть я и боюсь зарекаться. Возможно, благодаря мутированию вируса это сейчас проходит чуть легче, легких случаев стало больше. Но это не повод расслабляться – такое ощущение, что в регионы только сейчас приходит то, что у нас было в апреле. Я все это время консультировала людей и амбулаторно, онлайн. Мне пишут, звонят врачи, пациенты. И они рассказывают: мы не можем записаться на КТ, у нас один аппарат на город, сумасшедшие очереди на две недели, люди сидят часами в этих очередях, заражают друг друга. Пациентов из Дагестана очень много – из тех, кто мне звонил лично и писал. В Кабардино-Балкарии просто кричат SOS: мы болеем семьями, улицами, у нас ни одного врача, нам просто некому помочь, у нас нет лекарств, у нас ничего нет, помогите.

– Как вы себя ощущаете теперь, когда все закончилось?

– Вы знаете, мы обсуждали с коллегами, у нас у всех эта фраза расхожая: мы никогда не будем прежними. Я за свою врачебную жизнь не видела такого количества смертей. Я говорю с коллегами – с хирургами, между прочим, – которые говорят: я тоже не видел. Мы не привыкли. Да и реаниматологи говорят то же самое: нет столько смертей в обычной жизни, сколько мы видели здесь.

– ​Как происходит возвращение к обычной жизни?

– Сегодня надела сережки, думаю: боже мой, с ума сойти. Правда, я забыла туфли уже, как все это было, платья и так далее. В больнице не надо было думать об одежде и о нарядах. Очень удобно – есть комплект простой одежды, которую не жалко выбросить, которую постоянно стираешь. Не нужна косметика – я уже забыла, как ею пользоваться. Не нужны украшения. Недавно меня угостили чаем из красивой чашки. И я так давно не видела этого – везде одноразовая посуда, стаканчики, еда в контейнерах. С одной стороны, я поняла, как без многого могу обходиться, с другой – как приятно вернуться к комфорту. Я сейчас сказала и подумала: а как люди в Дагестане? Какие там костюмы наши? Шапочка, маска одноразовая, и все. Там точно нет комфорта. Даже тот номер гостиницы, в котором я жила, – это для них рай.

•

Рассказы волонтеров:

Александра Торохова, менеджер, волонтер фонда поддержки ГКБ 52

Я почитала посты медиков, подумала: блин, надо им пойти помочь. Медсестры просто не успевают: поставить капельницы, отвезти пациентов на процедуры, кого-то покормить, кого-то переодеть, с кем-то нужно сходить в туалет банально. Я помню, был пациент, которого нужно было отвезти на процедуры, на УЗИ, он ругался матом, не на меня конкретно, а в общем на все вокруг. Очень было тяжело, я в тот день сбрила себе виски сама в туалете. Волосы достали, все достало. Мне очень хотелось спать, я не могла заснуть. Помогло.

Одной из моих задач была, например, развозка пациентов домой, то есть уже выздоровевших людей. Нас заочно называли счастливой бригадой, потому что у нас всегда были хорошие новости. Не все хотели сразу садиться в авто, потому что действительно погода была хорошая. "А можно я на солнышке погреюсь?" – говорят.

Ксения Кайф, продюсер, фонд поддержки ГКБ 52

Да, мы все находимся на одной войне. Просто кто-то воюет, а кто-то подает патроны. Вот воевать я не умею, так как нет медицинского образования, а патроны, как выяснилось, подаю хорошо.

Мы разговариваем очень много с пациентами, потому они видят только людей в космических костюмах, которые все одинаковые на лицо, одинаковые ростом. Кроме того, им полезно разговаривать – это помогает разрабатывать легкие. Мы надевали на себя бантики, заячьи ушки, рога единорога, что угодно, чтобы поднять людям настроение. Потому что им очень хочется увидеть кусочек внешнего мира. Они задают очень простые вопросы: какая сегодня погода, холодный или теплый ветер сегодня на улице? Потому что они могут видеть, что он там есть, но они не могут почувствовать, какой он.

В защитном костюме чувствуешь себя примерно так, как если бы вы завернулись в пакет и вышли на солнце. Многие люди платят за такие процедуры, чтобы согнать лишнюю жидкость из организма, чтобы похудеть, обертывания есть такие пластиком, а у нас бесплатно, да еще с пользой для общества.

Христофор Земляника, психотерапевт, художник, работал санитаром в ГКБ 23

Адище, просто адище. В первый день я ни минуты не мог сидеть, просто носился. Это был какой-то ужас. Люди без сознания, люди ходят под себя, это все надо убирать несколько раз в день. А некоторые грузные, надо их переворачивать то на живот, то на грудь, то на бок. Это часто надо делать, это не раз в день. Мне сперва казалось, что тут все должны выживать. А потом слышу: "Сейчас полно уйдут". Потом действительно, в одну смену трое человек сразу умерло, двое дедов и женщина пожилая.

Говорят: "Готовь мешки, там женщина умерла". Я подхожу, не пойму – она дышит. Говорю: ”Она же живая!” Сестра молодая перепугалась: "Как живая?" Подбегает: "Да ты что?" Смотрит на приборы: "Нет, все, умерла". Я думаю: то ли у меня галлюцинации, то ли не могу понять. Я же вижу, что у нее грудь поднимается, опускается, человек дышит. "Да она же дышит. Ты что, не видишь что ли?" – "Да это же у нее ИВЛ не отключили". То есть она умерла, а ИВЛ работает. Все-таки реанимация – это очень не интимное место для смерти. Постоянно горит свет, постоянно на людях, ты лежишь голый. Я не хотел бы так умирать.

Первый день я просто думал: как сбежать? Но мне было неудобно – я думал хотя бы три дежурства отдежурить, тогда можно будет уйти более-менее честно. Я не верил в то, что я дойду до того момента, когда уже больницу будут закрывать от ковида. Все-таки я не дезертир, дошел до конца. Мать моя говорит: "Как с фронта тебя буду встречать".

Арсений Мирошниченко, фонд поддержки ГКБ 52

Мы вечером выходим, садимся, все вместе можем покушать с ребятами. Мы, бывает, делимся тем, что, представляете, у нас есть победа. Парень был 31 или 33 года, он был без ног. Он был плановым пациентом, я не помню его диагноз – что-то с почками. В этом человеке я видел стремление к жизни, которого я не видел ни у кого. Чаще всего люди сдаются сами, и это очень плохо, их надо мотивировать на то, что они должны бороться, не сдаваться. Я прошу каждый раз покушать, попить – это надо действительно делать. Тот парень всегда старался сидеть больше, он садился кушать. Он всегда переживал, чтобы ему дали еще котлетку или что-то еще. Он пережил клиническую смерть, второй раз попадал к нам в отделение, но он выжил. Мне кажется, он хотел очень жить, и он этого добился. Это круто.

Мне запомнился еще один человек, ему было 33 года, он просил всегда позвонить своей девушке. Он говорил, что это его невеста. У него была очень сильная лихорадка, практически доходило до бреда. То есть он представлял, что у него рука – это телефон, он лежал и говорил. За его жизнь честно боролись до последнего. Мне приходилось ему врать, что его девушка стоит за окном. Вы сами поймите, если я позвоню его невесте, буду рассказывать, в каком он состоянии, это не сделает ей лучше. Я не имею на это права. На это есть у нас телефон реаниматологов, родственники могут спокойно с ними пообщаться. Сколько раз я видел, даже очень жалко, что у них очень много времени отнимает это, потому что родственники звонят, насидятся в Википедии, в Гугле, бабушка у подъезда расскажет, как лечится что-то не то, они начинают это все выливать на врачей.

Ольга Волосовец, предпринимательница, координатор волонтеров в ГКБ 52

Знаете, я теперь понимаю, почему фронтовики встречаются на протяжении всей своей жизни и почему им так сложно вернуться к мирной жизни. Когда вы находитесь в месте, где сконцентрировано состояние страха, боли и надежды, это так или иначе влияет и на ваше внутреннее состояние. Невозможно привыкнуть к цифрам, невозможно привыкнуть к тому, что люди все равно умирают. Невозможно привыкнуть, что вы выходите из реанимации, возвращаетесь, а там уже какая-то койка пустая. Мы всегда предупреждаем, что нужно избегать момента привязки к пациенту – это очень важно. Потому что потом может быть очень больно.

Вы сталкиваетесь с тем, что вас люди не понимают. Например, я фактически уже не общаюсь со своими друзьями. Им неинтересно, они не понимают, зачем это. Им кажется, что эта история преувеличена, история вируса, история ковида. Им кажется, что вы какой-то странный. Получается, вам как будто бы не о чем поговорить. Опять-таки, мы еще не вернулись к какой-то мирной жизни, мы все равно здесь. Я все равно эту жизнь воспринимаю уже как некий синдром ПТСР, мне это кажется реальным. Мне даже сейчас начинают поступать звонки, письма по работе, я их оставляю на потом.

Сергей Ночовный, предприниматель, волонтер фонда поддержки ГКБ 52

Мы плохо знаем друг друга, потому что мы не видим лиц. Я надеюсь, когда все это закончится, мы встретимся с медиками и познакомимся, с кем мы тут непосредственно работали. Это был бы интересный опыт.

Сейчас хорошая динамика, есть свободные места. Реально полегче становится. Я навещал двоих старичков, которые лежали, один из них не разговаривал. Он пришел в себя, поправился, сейчас лежит, мы ходим, подбадриваем его, он уже в обычном отделении. Второй, я кормил и брил его, потом он все лучше, лучше, лучше. Сейчас его перевели в отделение. Сегодня я к нему зашел, он говорит: "Все, меня завтра выписывают".

Иногда чувствуешь себя дискомфортно, думаешь: это оно или не оно? Потом: нет, нормально все. Пару дней назад я вообще перестал думать о том, что я могу заразиться. Как-то эта часть вообще пропала из головы.

И все-таки я заболел, да, заразился вирусом. У меня опять повысилась температура до 37 с мелочью, я понял, что все-таки я как-то себя странно чувствую. Я вызвал чуваков, которые привозят анализ к двери, сейчас так можно сделать. Ночью мне пришло подтверждение, что моя проба показала положительные результаты. Наверное, в моем случае можно было ожидать. Мы все-таки в коннекте находимся, ты кормишь человека с ложки, он находится от тебя на расстоянии 30 сантиметров, может закашлять или еще чего-то. Несмотря на то, что у меня очки, маска, но где-то, наверное, что-то залетело. То есть в тот день, когда всем разрешили выйти на улицу, я подписал постановление об изоляции.