Владимир Буковский: «Раз посадили – надо вытаскивать»

Впервые этот материал был опубликован 30 декабря 2017 года.

Советский диссидент, правозащитник и писатель Владимир Буковский умер в Великобритании на 77 году жизни. У него остановилось сердце в больнице в Кембридже​. Стишок о нем («Обменяли хулигана на Луиса Корвалана. Где б найти такую б…ь, чтоб на Брежнева сменять») в конце 1970-х знали все – он стал частью советского фольклора.

Владимир Буковский – сын писателя и журналиста Константина Буковского – родился 30 декабря 1942 года в эвакуации в башкирском Белебее. После окончания школы поступил на биолого-почвенный факультет Московского государственного университета. В 1960 году вместе с единомышленниками Владимир стал одним из организаторов собраний молодежи у памятника Маяковскому. После арестов нескольких активистов у Буковского провели обыск, после чего он уехал в геологическую экспедицию, где провел полгода.

В 1963 году Владимира впервые арестовали. Причиной послужило изготовление двух фотокопий книги Милована Джиласа «Новый класс», запрещенной в СССР. Юношу признали невменяемым и отправили на принудительное лечение в Ленинградскую спецпсихбольницу. Здесь он познакомился с опальным генералом Петром Григоренко, а впоследствии ввел его в диссидентский круг. На свободу Буковский вышел в феврале 1965 года.

В декабре 1965 года Буковского задержали и насильственно госпитализировали в Люберецкую психиатрическую больницу – как одного из организаторов «митинга гласности» в защиту писателей Андрея Синявского и Юлия Даниэля. Затем Владимира направили в Институт имени Сербского, где он пробыл 8 месяцев. Буковского освободили в августе 1966 года – благодаря кампании на Западе в его поддержку.

В январе 1967 года Буковского арестовали в третий раз – после демонстрации протеста против ареста Юрия Галанскова и Александра Гинзбурга. Приговор – три года лагерей по статье за активное участие в групповых действиях, нарушающих общественный порядок. По возвращении из лагеря в январе 1970 года работал литературным секретарем. Продолжал диссидентскую деятельность, и в марте 1971 года был арестован в четвертый раз.

Процесс над Буковским состоялся 5 января 1972 года в Московском городском суде. За «антисоветскую агитацию и пропаганду» его приговорили к семи годам заключения (два года лагерей и пять лет ссылки). Срок он отбывал во Владимирской тюрьме и в пермских политических лагерях. 18 декабря 1976 года Буковского обменяли на лидера Коммунистической партии Чили Луиса Корвалана.

Много лет Владимир Буковский прожил в Великобритании. Он окончил биологический факультет Кембриджского университета (как ученый-исследователь занимался нейрофизиологией), писал книги, читал лекции. В 2007 году выдвигался кандидатом в президенты России на выборах 2008 года, но его кандидатуру не зарегистрировал ЦИК.

Мы встречались с Владимиром Константиновичем в Гурзуфе, куда в мае 2012 года он приехал на «Крымский форум» по приглашению Меджлиса крымскотатарского народа. Здесь вместе с давними соратниками по диссидентскому и крымскотатарскому движению обсуждали ситуацию в Украине, Крыму и проблемы крымскотатарского народа.

Тогда же состоялось большое двухчасовое интервью с Владимиром Константиновичем. Мы говорили о многом – о его детстве, начале диссидентской деятельности, о том, что такое «карательная психиатрия», и конечно, не обошли вниманием вопрос, как его – «простого хулигана, обменяли на Луиса Корвалана». Приводим фрагменты из этого интервью.

– В середин 1960-х наблюдался подъем крымскотатарского национального движения. Вы тогда уже знали о крымскотатарской проблеме?

– Да, конечно. В этот период я познакомил генерала Григоренко с нашими активистами, а он нас – с крымскотатарской проблемой, к которой приобщился благодаря писателям Алексею Костерину и Сергею Писареву. Они начали поднимать кампанию в поддержку крымских татар, и мы им помогали, конечно.

К примеру, крымские татары приезжали к 18 мая, чтобы встретиться с руководством страны или провести акцию протеста в Москве. Это была целая операция. Органы пытались этого не допустить. Тех, кто добирался, прятали наши – по квартирам, по дачам. И в этот период, я хорошо помню, вся Москва гудела – надо было прятать крымских татар.

– Не вся Москва, наверное?

– Ну да, конечно, не вся – наш круг инакомыслящих. Главное было – чтоб КГБ не нашли их.

Были политические процессы крымских татар, которые я знал. Того же Мустафы Джемилева.

– То есть проблема крымских татар была вам хорошо известна?

– Конечно. Это была первая национальная проблема, о которой мы узнали. Потом были немцы, евреи-отказники.

– У вас были споры, разночтения в вопросе прав человека и прав национальностей? Как это соотносилось?

– У нас, в нашем кругу, не было. А вот, например, у евреев-отказников было течение, которое считало, что не нужно смешивать их национальные проблемы с общедемократическими…

– У крымских татар некоторые активисты тоже так считали.

– Да, было такое. Мне рассказывал об этом Мустафа Джемилев. Но это не имело успеха. У нас ведь было общее дело… Друг другу надо было помогать. Мы считали, что раз кого-то посадили – значит, надо вытаскивать.

– КГБ могло любого сломать?

– Нет, не любого. Они могли, конечно, убить, но сломать могли не каждого. Они пробовали все методы. И химию пробовали. Следователь вызвал меня как-то под вечер на допрос. «Вам кофе сделать?» – спрашивает. Я только один глоток сделал, и через минуту какое-то состояние плаксивости, мне не свойственное, на меня нашло. Явно химия… Я понял, что мне надо обозлиться, чтоб переломить эту эмоцию. И я стал материться. Он на меня посмотрел молча, вызвал охрану и говорит: «Увести».

Люди ломались не от того, что было невыносимо, а от страха.

– А вы не боялись?

– А чего бояться? Убить могли везде… Люди сами себя психологически готовили к тому, чтобы сломаться…

– Как происходил ваш обмен? Вы знали о том, что он готовился?

– Нет-нет. Я сидел во Владимире… У меня и мысли не было, что меня кто-то будет освобождать. То, что идет большая кампания – я знал. Один молодой надзиратель взял функцию меня информировать… Да-да, всегда были такие люди, которые помогали. Но такие вещи нигде не публиковались.

Обычный был утренний подъем. Это был декабрь 1976 года, кажется 16 декабря. Мне говорят: «Выходите с вещами». С вещами может быть куда угодно – и в карцер, и на этап, и в другую камеру… Ведут в этапную камеру, я понимаю, что этап. А я накануне сдал сапоги в ремонт. Только взяли – и вдруг на этап.

Стучу: «Давай сапоги». Полчаса проходит. Нет сапогов. «Давай сапоги». И уже меня ведут на вахту. Я в полной ярости. Дежурному говорю: «Никуда не пойду без сапогов». А он на меня так жалостливо смотрит и говорит: «Да не нужны вам больше сапоги». (Смеется)

И тут у меня что-то екнуло внутри – думаю, убьют, наверное, по дороге…Но нет. Приехали в Лефортовскую тюрьму КГБ в Москве. Я успокоился – родное место. Принесли гражданскую одежду – хороший французский костюм, носки, полуботинки, галстук, шляпу. Я думаю: «Ничего себе, одежда». Тут меня сзади в наручники. Опять воронок, двенадцать загадочных людей. Все молчат. Едем час-полтора. Я подумал, может, какая-то международная комиссия приехала и потребовали показать меня. Наконец понимаю, что мы выехали из Москвы. Вдруг слышу – рев моторов. И тут я понял – за границу… Незадолго до этого Солженицына высылали. Это был военный аэродром, где у них были правительственные самолеты…

Уже во время полета какой-то помощник Андропова сказал мне: «Я уполномочен объявить, что вы выдворяетесь с территории Советского Союза. Срок не отменяется, гражданства вы не лишаетесь».

– Вы про Луиса Корвалана не знали тогда?

– Я не знал, но мама, оказывается, знала. Какой-то начальник гэбэшный ей сказал об этом накануне и добавил, чтоб она никому не говорила. Глупый человек. Она, конечно, тут же позвонила Сахарову. Меня привезли в Швейцарию, в Цюрих. Самолет был оцеплен.

Обмен был простой. Три посла – советский, чилийский и американский – на своих машинах. Чилиец забрал Корвалана к себе, нас забрал советский посол, американец забрал Корвалана и доставил на борт советского самолета, а потом забрал меня и доставил в аэропорт.

– Крымскотатарское национальное движение было массовым, но оно не имело ярко выраженных лидеров, хотя были моральные авторитеты. А как было с диссидентским движением?

– У нас тоже не было лидеров – был «пчелиный улей», где каждый знал, что он должен делать. Потому что другой этого сделать не мог. Меня никто не заставлял собирать материалы о карательной психиатрии… Я сам выбрал это, потому что уже там был, знал, что это такое, знал какие персоналии в этом деле замешаны… Петра Григоренко никто не заставлял заниматься крымскими татарами – но вот так получилось…

У нас не было лидеров, структур. Это объяснялось еще и условиями, потому что организация – это еще одна статья… Но дело даже не в этом – оказалось, что это одна из эффективных форм работы – чем меньше организации, тем больше работы. Нас было всего на огромную империю около 2000 человек (я не говорю о национальных движениях), и ничего они с нами сделать не смогли. Так продолжалось годами…

– «Горстка безоружных людей», как вы писали?

– Абсолютно… Это форма очень разумная… Как в природе – в природе ведь нет начальников.