Утром 22 февраля я вел семинар по политологии в симферопольском Таврическом университете. [...] Я предложил группам выбрать и по своему усмотрению защитить один из трех базовых вариантов: Крым остается автономией в составе Украины, Крым приобретает независимость, Крым входит в состав Российской Федерации. И что бы вы думали? Никто из присутствующих, включая преподавателя, не только не выбрал, но даже всерьез не рассматривал третий вариант. Очень быстро сошлись на том, что в 21-ом веке на территории Европы такое невозможно. [...] С тех самых пор я стараюсь не делать прогнозов.

Первые крупные пророссийские акции начались в двадцатых числах февраля. Я не могу сказать, что тогда был сильно напуган – подобные митинги проходили часто и в мирное время, но это вызвало беспокойство.

Накануне ходили слухи, что Крым будет оккупирован, звучали высказывания об отделении. И 23 февраля на митинге это чувствовалось.

В понедельник город облетела новость, что в Крым направляется сорок автобусов с «бандеровцами», чтобы захватить центр Джанкоя и свалить памятник Ленину. Несмотря на то, что был рабочий день, руководители многих предприятий предложили работникам-мужчинам собраться на Центральной площади для защиты от провокаторов. Организовали акцию хорошо, прямо по подобию Майдана – бочки с огнем для согрева, деревянные настилы и шины.

Первый шок и дикое желание разрыдаться я испытала 25 февраля, когда по Симферополю ходила толпа обезумевших бабушек и оголтелых юнцов с флагами Крыма и партии «Русское единство» с призывами: «Крым! Симферополь! Вставай!» Против кого я должна была вставать?

На каком основании и с какой целью на территории санатория «Ялта» находятся две машины с российскими военными? [...] Почему вдруг ялтинские школьники, студенты и учителя стали входить в сферу «российских интересов»?

26 февраля, когда был митинг крымских татар и «Русского единства», не было страха.

Мы знаем, что крымские татары и пророссийские организации всегда были непримиримыми оппонентами. Потому и тот митинг воспринимался лишь как очередной виток противостояния.

Прекрасно помню беседу с хорошим другом, который убеждал, что нечего бояться – «покричат и успокоятся».

Я думал, что через пару дней все уляжется и жизнь в Крыму пойдет своим чередом.

Этот день был первым, когда с нами вместе, под нашими флагами были и русские, и украинцы. И это было искренне, не постановочно, не потому что кто-то приказал, а потому что так подсказывали сердце и разум. На следующее утро мы проснулись в другой реальности, окрашенной в другие цвета.

Когда захватили здание крымского парламента, честно говоря, еще слабо верилось, что произойдет аннексия.

Тогда размышляли, как долго провисит на этих зданиях российский флаг – недельку или месяц. [...] То, что это были военные, мы поняли позже. Поняли, насколько ситуация патовая, и что никто штурмовать здание не будет.

К тому времени еще паники не было, но в глубине души я понимал, что это конец.

Надеялся, что Киев расшевелится и спасет нас, или сами организуемся, как 26-го, но нет. Кроме пламенных речей [тогдашнего и.о. президента Украины] Турчинова, ничего не было.

Помню разговор с учительницей дочери. [...] Я ей рассказала короткий сюжет утренних новостей. Удивление, минутное замешательство, ни тени страха и вердикт: «Я не хочу в Россию, но и «бандеровцев» в Крыму не хочу».

Одним депутатом городского совета Джанкоя был кинут клич, что «бандеровцы» уже добрались в Херсон и что лучше не здесь стоять, а поехать на Чонгар и вообще их не пустить в Крым. Негласно участникам было обещано по двести гривен за сутки. В тот же день появились они, «зеленые человечки» – «освободители» Крыма.

С того дня события стали развиваться со скоростью лавины.

Когда застала момент снятия украинского флага у входа в здание ТРК «Крым» и вывешивания взамен российского, испытала чувство негодования и одновременно бессилия от невозможности изменить ситуацию.

Дочка должна была улететь в Стамбул. Как и всегда, мы с мужем повезли ее в Симферопольский аэропорт. [...] Нам сообщили, что турецкий самолет не стал садиться в связи с захватом аэропорта неизвестными вооруженными людьми. Мы пробыли в аэропорту до вечера, так как должен был прилететь еще один самолет, но и он не стал садиться, развернулся и улетел. [...] Потом сказали, что турки сами не садятся, боятся.

В Балаклаве начался полный беспредел российских военных, они везде по периметру в масках, блокируют территорию.

Первое сообщение о блокаде военной части в Балаклаве. И я решила, что если я и это пропущу, то что я тогда вообще буду знать точно? Я отправилась туда, спрятав в белье бумажку с именем, на случай, если будут стрелять.

На улицах тихо. Людей меньше обычного, как и машин. В детских садах и школах почти никого нет. [...] Похоже, все только начинается.

Местное русскоязычное население Перевального с ликованием встречает российских солдат. Нашлась одна бабка, которая имела неосторожность назвать их «оккупантами». Толпа готова была растерзать ее, на нее обрушилась нецензурщина, брань и проклятия.

Проехался по частям украинским, ребята все в хорошем расположении духа, настрой боевой. Поговорил с российскими военными, они реально не хотят стрельбы, но сами признают, что в любой момент им могут отдать приказ «из Кремля», который им придется исполнять.

Ощущение, что Крым слили – или в процессе. Для меня герои – это те солдаты, морпехи, командиры частей, которые стоят до конца в условиях отсутствия координации сверху.

Были [на проукраинском митинге] у памятника Шевченко. Пришли люди, которые никогда не приходили на митинги. Моя подруга увидела своих соседей, я – сватов своей сестры, совершенно аполитичных людей.

Крымчане начинают покидать свои дома. [...] Беженцы – это страшное слово. Это не переезд на новое место, это потеря старого и родного. [...] Отчаяние сменяется яростью. Почему нас бросили самих? Почему никто не подставит плечо?

Каждого из нас за участие в митингах теперь могут обвинить в подрывной деятельности. Запугивание идет полным ходом.

[На админгранице с Херсонской областью] я огрызнулась [представителю «самообороны Крыма»], что его вообще сюда не звала, и не надо меня защищать. Тогда он встал перед машиной, навел на нас автомат, передернул затвор и сказал, что имеет приказ стрелять на поражение. Озверевший, со стеклянными глазами, в маске, он стоял и орал, что нас не пропустит, и ему плевать на то, что мы с крымской пропиской и едем домой.

Ощущение собственного бессилия перед наступающим злом. [...] Постоянное ощущение того, что по прихоти одного человека, пытающегося удержать и расширить свою империю, у меня пытаются отобрать родину.

Последнюю [проукраинскую] акцию провели 15 марта и объявили, что не идем на референдум, а идем готовить вареники. Это был наш тихий протест.

Помню день референдума. Какие там 83% проголосовавших – в те дни многие на улицу и то боялись выйти. Хотя многие пенсионеры – да, голосовали с радостью и со словами «хоть умрем в России». Конечно, мы все ждали, что начнутся боевые действия, Украина введет свои войска, и все будет как прежде. И, когда этого не произошло, многие были очень разочарованы.

Я, помню, не выдержал, пришел домой и повесил у себя на балконе флаг Украины. Мать с отцом как увидели, так стали требовать снять его. [...] Тогда я с родителями сильно поругался, хотя сейчас все нормально, болезненные темы теперь обходим стороной. Мать смирилась, что флаг так и будет висеть у меня в комнате.

Знаю о том, что в Бахчисарае из всех крымских татар только двое пошли [голосовать]. Говорить о том, что крымские татары принимали участие в референдуме – это не то, что ложь. Из всего населения крымских татар – два человека. О каком проценте можно говорить?

Не помню, в котором часу закрылись избирательные участки и когда успели подсчитать голоса, но в 23:00 на площади Ленина уже вовсю шарашил салют, мотались с сигналами автомобили и слышны были крики «Россия-Россия»!

Хороводы, пляски, песни, водка и пиво (простите, из песни слов не выкинешь), народная музыка, российские флаги, сожженные украинские паспорта.

Я уехал из Крыма 18 марта, в день подписания указа о создании двух новых субъектов Российской Федерации. Уезжал, думал, что еду на недельку, максимум на две, не брал с собой вещи.