Айше Читак: «Мои воспоминания могут служить свидетельством геноцида»

18-20 мая 1944 года в ходе спецоперации НКВД-НКГБ из Крыма в Среднюю Азию, Сибирь и Урал депортировали всех крымских татар (по официальным данным – 194 111 человек). В 2004-2011 годы Специальная комиссия Курултая проводила общенародную акцию «Унутма» («Помни»), во время которой собрала около 950 воспоминаний очевидцев депортации. Крым.Реалии публикуют свидетельства из этих архивов.

Я, Айше Читак, крымская татарка, 1928 года рождения, уроженка села Ай-Васыл (в 1945 году переименовано в село Васильевка, которое впоследствии было упразднено, а его территория вошла в состав Ялты – КР) Ялтинского района.

Отец мой, Мустафа Читак, умер в 1933-м, голодном году. Нас у матери, Бейе Читак (1895 г.р.), осталось девятеро детей. У отца было небольшое дело, давшее возможность построить двухэтажный дом, который сейчас находится в микрорайоне Васильевка в Ялте, по улице Репина, 7. Был огромный приусадебный участок, который нас и кормил. Кроме того, мы работали в колхозе и получали трудодни. Старшие сестры Эмине, Арзы и Анифе еще до войны вышли замуж, но в военные годы все со своими детьми жили с нами.

Из троих братьев, двое – Бекир и Ибраим – по возрасту были мобилизованы в армию. Ибраим служил в Прибалтике и погиб в первые же дни войны вместе с полком. Бекир прослужил всю войну, после войны разыскал нас в Узбекистане, но к тому времени был женат и остался в Украине.

Третий брат, Мемет, был тоже призван в армию уже в военные годы. Их собрали, построили, довели до Севастополя и там всех распустили: не было даже оружия для того, чтобы им его выдать. Впоследствии он служил в Трудовой армии в Туле. Перед войной я окончила три класса, затем все время с мамой и старшими сестрами работала в колхозе.

За день до депортации целая вереница пустых машин проехала по дороге в сторону Денюм, мне это показалось очень странным, мы в это время сажали табак в поле.

У нас были хорошие знакомые из «русского поселка», который находился в районе современного троллейбусного парка Ялты на речке Гува. Звали эту девушку Вера, фамилия ее была Корсак, училась в Ялтинском пединституте. Она предупреждала маму о выселении, сказав, что они получили секретное письмо. Но мама не поверила, ответив, что «этого не может быть, мои сыновья служат в армии и воюют на фронте».

18 мая, часа в 4 утра, мы были разбужены вооруженными солдатами. На сборы дали пятнадцать минут, сказали, что можем взять самое ценное, но даже подушку не дали унести, мол, это вам не пригодится. Мама одела пальто брата и взяла только лампу. Собрали нас под дулами автоматов возле нынешнего табак-сарая, тогда там был пустырь, росла пшеница на горке, называемой Бушма. Затем вместе с сестрами, племянниками (нас было 14 человек) и односельчанами повели туда, где собралось все село. Это было на местности, которая называлась Вилга, возле кладбища. И всех пешком погнали в Дерекой (в 1945 году переименовано в село Ущельное, которое впоследствии было упразднено, а его территория вошла в состав Ялты – КР). Когда проходили мимо дома, было видно, что в доме у нас уже кто-то хозяйничал, искали ценные вещи.

В Дерекое народ Ай-Васыла и Дерекоя собрали на месте, которое называлось Парапетин азбары (местный топоним, обозначающий, видимо, двор у невысокой стенки – КР). Там погрузили на машины и отвезли в Бахчисарай, где погрузили в вагоны для скота и отправили в неизвестном направлении.

Через сутки половину состава отцепили и отправили в другом направлении. Так многие семьи потеряли друг друга: одни попали на Урал, другие – в Среднюю Азию. Составы с людьми охранялись вооруженным конвоем с собаками. Питались кое-как, горячей пищи не было, даже кипятка. Однако мои братья читали газеты того времени, в которых писали, что наш народ, «уставший от войны, везут на отдых в Среднюю Азию, люди обеспечены горячей едой, медикаментами, спецобслуживанием» и т.д.

В туалет ходили на остановках под вагоны. Очень много пожилых людей и маленьких детей погибло из-за этого на рельсах, когда неожиданно трогался состав, а они не могли в это время выбраться из-под вагонов. Затем вынуждены были сделать дырки в полу вагонов для этого.

Очень хорошо помню один эпизод. В пути была остановка. Мальчик лет десяти (из семьи Бекир агъа Бурибаш, который был тогда на фронте) задремал на ступеньках вагона. Состав неожиданно тронулся, и мальчик упал под колеса, ему отрезало руку. Он, бедный, истекая кровью, второй рукой схватил свою уже отрезанную руку, а односельчанин Али-Риза Адаманов, сняв рубашку, бежал и махал ею, чтобы остановить поезд.

Из 14 человек семьи 7 человек были детьми. Мне в это время было 15 лет, сестренке Фатме – 13 лет, племянники мал мала меньше. В момент переселения нашей семье чудом удалось выжить. Но в вагонах люди умирали от голода и болезней, их никто не хоронил. На станциях умерших оставляли вдоль железной дороги.

Нас привезли в Среднюю Азию, в Узбекистан. За нами приехали люди из местного населения на больших арбах, поселили в глинобитных помещениях с протекающими крышами, не было полов.

В одной комнате селилось по 15 человек. Это было в поселке Беш-Капа Ургутского района Самаркандской области. Из-за плохой воды люди болели малярией. Я тоже заболела малярией, которая дала осложнения на селезенку. Дома отапливались гузапаей – это высохшие кусты хлопчатника.

Кто работал в колхозе, получал на трудодни только редьку и кукурузу. Муки и круп, конечно, не было. Многие умирали от голода. Это были дети и старики. Мы же спаслись тем, что умели шить и вязать. Вязали носки, на это добывали немного муки на базаре, чтобы иногда печь лепешки. У нас умерла от болезни племянница трех лет, звали ее Зюре. У других – грудные дети. У одного земляка, звали его Сетмер, умер грудной ребенок и не было сил похоронить как следует, похоронили как могли, но не глубоко. На следующий день тело этого ребенка таскала по селу собака. До сих пор вспоминаю это с ужасом.

Общаться с родственниками мы не могли. Ходили отмечаться в МГБ. Затем переехали в Самарканд. Учиться возможности не было. Надо было работать, как-то содержать себя и своих близких. В Самарканде нас всех посылали копать канал, где мы возили землю и босыми ногами месили глину. Отсюда у многих ревматизм и другие болезни. Спали на соломе. Это было на 71-м разъезде. У меня от малярии был абсцесс селезенки, пришлось оперироваться под местным наркозом.

Затем поступила на шелкоткацкую фабрику в крутильный цех, вышла замуж. С мужем строили дом из глиняных кирпичей, которые изготовляли сами. Помощь государство не оказывало.

Однажды мама получила «помощь» – две тысячи рублей. Тогда буханка хлеба стоила 800 рублей. А через некоторое время работники финотдела пришли и забрали имущество, так как мы, оказывается, должны были погашать эту «помощь», то есть вернуть эти деньги государству. Заработанных денег не хватало. Кроме того, государство заставляло на часть зарплаты брать различные государственные займы, которые из себя ничего не представляли, просто бумага, поэтому ходили впроголодь. После демобилизации нас разыскали мои братья: Бекир приехал с фронта, Мемет – из Тулы после работы в Трудовой армии.

Учиться и учить детей родному языку было невозможно. Дети могли изучать родной язык только в семье. Обсуждать вопросы возвращения в Крым было трудно: активистов всегда преследовали, вызывали в спецорганы, сажали в тюрьмы.

Когда народ в день траура, 18 мая, собирался помянуть своих погибших и умерших на кладбищах, то эти кладбища специально оцепляли вооруженными солдатами и писали объявления, что кладбище посещать нельзя из-за «ящура», то есть устанавливался карантин. По городу ходили патрули с автоматами. Власти боялись волнений и митингов со стороны нашего народа.

Но вопреки всему нам удалось создать семьи, построить дома и, опять оставив их уже в Средней Азии, вернуться на Родину, в Крым.

Мне сейчас 82 года. У меня трое детей, шестеро внуков и правнук. Жив мой брат Мемет, который был в Трудовой армии в Туле. Он с семьей живет в селе Краснолесье Симферопольского района.

Я с сыном живу в недостроенном доме на улице Къаранфиль в Симферополе, хотя в Ялте, в микрорайоне Васильевка, на ул. Репина, 7, стоит наш родной двухэтажный дом. Нынешний хозяин продал половину нашего двора за большие деньги. А я и мои дети до сих пор мучаемся после такого «наследия»: строим опять себе дома, отдавая почти все заработанные деньги на это.

Считаю, что все действия государства того времени были направлены на уничтожение моего народа, мои воспоминания могут служить свидетельством геноцида.

(Воспоминание от 11 ноября 2009 года)

К публикации подготовил Эльведин Чубаров, крымский историк, заместитель председателя Специальной комиссии Курултая по изучению геноцида крымскотатарского народа и преодолению его последствий