Тюрьма, армия, завод и принудительное производство, вот они каковы – кузницы русского духа. И слаб тот русский, который чувствует себя в них неуютно. Как-то в Крыму пару лет назад меня в наручниках отвез в отделение наряд милиции, и я с интересом проходил все положенные процедуры – с каким-то весельем я ощущал свою сопричастность тысячам своих дедов и отцов, прошедших жернова карательной машины. «Это в нашей крови – быть зеком. Это нам естественно. И наши песни – песни арестантов», подумал я тогда.
«Это в нашей крови – быть зеком. Это нам естественно. И наши песни – песни арестантов», подумал я тогда
На завтраке в краковском отеле сидели такие же как я постояльцы, немцы и, кажется, шведы. Зеркала в буфете занимали всю площадь одной из стен – оттого помещение казалось большим, просторным. Ночь выдалась беспокойная, я с раздражением склонялся над кофе и миской хлопьев, с неудовольствием это поглощая, и боковым зрением увидел странную, скорчившуюся, всем видом выражавшую недоверие миру фигуру. Знакомую фигуру, знакомую во всех манерах и осанке, такую, какие я встречал с рождения. Среди тоже заспанных, но добродушных европейцев она мгновенно и точно идентифицировалась как родная. И это был я сам, я увидел свое отражение.
Я сидел над своим мюсли как русский урка над баландой. Я, казалось, защищал миску от возможного покушения. Сейчас я доем свою пайку и выйду в серый и до смерти злой мир вокруг, и потому нечего радоваться – хоть и был тот мир в тот момент благоустроенной площадью, с трамваями и витринами, без солдат и собак.
Иван Ампилогов, русский писатель из Крыма
Мнения, высказанные в рубрике «Блоги», передают взгляды самих авторов и не обязательно отражают позицию редакции
